Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Поэтому я сказалъ старушкѣ, что самое тяжелое для нихъ — уже позади, что ихнихъ мужиковъ рано или поздно разыщутъ и что на новыхъ мѣстахъ можно будетъ какъ-то устраиваться — плохо, но все же будетъ можно. Старушка вздохнула и перекрестилась.

— Охъ, ужъ далъ бы Господь... А что плохо будетъ, такъ гдѣ теперь хорошо? Что тамъ, что здѣсь — все одно — голодъ. Земля тутъ только чужая, холодная земля, что съ такой земли возьмешь?

— Въ этой землѣ — только могилы копать, — сурово сказала баба, не проявившая къ моимъ сообщеніямъ никакого интереса.

— Здѣсь надо жить не съ земли, а съ лѣса. Карельскіе мужики въ старое время богато жили.

— Да намъ ужъ все одно, гдѣ жить-то, родимый, абы только жить дали, не мучали бы народъ-то... А тамъ, хошь въ Сибирь, хошь куда. Да развѣ-жъ дадутъ жить... Мнѣ-то, родимый, что? Зажилась я, не прибираетъ Господь. А которымъ жить бы еще, да жить...

— Молчи ужъ, сколько разовъ просила тебя, — глухо сказала баба...

— Молчу, молчу, — заторопилась старуха. — А все — вотъ договорила съ человѣкомъ — легче стало: вотъ, говоритъ, не помремъ съ голоду-то, говоритъ, и здѣсь люди какъ-тось жили...

У пристани раздался рѣзкій свистокъ. Я оглянулся. Туда подошла новая группа Вохра — человѣкъ въ десять, а во главѣ ея шелъ кто-то изъ начальства.

— А ну, бабы, на баржу грузись, къ мужикамъ своимъ поѣдете, медовый мѣсяцъ справлять...

На начальственную шутку никто изъ вохровцевъ не улыбнулся. Группа ихъ подошла въ нашему биваку.

— А вы кто здѣсь такой? — подозрительно спросилъ меня командиръ.

Я равнодушно поднялъ на него взглядъ.

— Инструкторъ изъ Медгоры...

— А-а, — неопредѣленно протянулъ начальникъ и прошелъ дальше. — А ну, собирайсь живо, — прокатывался его голосъ надъ толпой бабъ и ребятишекъ. Въ толпѣ послышался дѣтскій плачъ.

— Ужо четвертый разъ грузимся — то съ баржи, то на баржу, — сказала старушка, суетливо подымаясь. — И чего они думаютъ, прости Господи...

Угрюмый вохровецъ подошелъ въ ней.

— Ну, давай, бабуся, подсоблю...

— Ой, спасибо, родименькій, ой, спасибо, всѣ руки себѣ понадрывали, развѣ бабьей силы хватитъ...

— Тоже — понабирали барахла, камни у тебя тута, что-ли? — сказалъ другой вохровецъ...

— Какіе тута камни, родимый, послѣднее вѣдь позабирали, послѣднее... Скажемъ, горшокъ какой — а безъ него какъ? Всю жизнь работали — а вотъ только и осталось, что на спинѣ вынесли...

— Работали — тоже, — презрительно сказалъ второй вохровецъ. — И за работу-то васъ въ лагерь послали?

Баба встала со своего сундука и протянула вохровцу свою широкую, грубую, мозолистую руку...

— Ты на руку-то посмотри — такія ты у буржуевъ видалъ?...

— Пошла ты къ чертовой матери, — сказалъ вохровецъ, — давай свою скрыню, бери за той конецъ.

— Ой, спасибо, родименькіе, — сказала старушка, — дай вамъ Господи, можетъ твоей матери кто поможетъ — вотъ какъ ты намъ...

Вохровецъ поднялъ сундукъ, запнулся за камень...

— Вотъ, мать его... понатыкали, сволочи, камней. — Онъ со свирѣпою яростью ткнулъ камень сапогомъ и еще разъ неистово выругался.

— О, что ты, родимый, развѣ же такъ про Господа можно?...

— Тутъ, мать его, не то что, Господа, а... Ну, давай, волокемъ, что ли...

Странная и пестрая толпа бабъ и дѣтей — всего человѣкъ въ пятьсотъ, съ криками, воемъ и плачемъ уже начала переливаться съ дамбы на баржу. Плюхнулся въ воду какой-то мѣшокъ, какая-то баба неистовымъ голосомъ звала какую-то затерявшуюся въ толпѣ Маруську, какую-то бабу столкнули со сходней въ воду. Вохровцы — кто угрюмо и молча, кто ругаясь и кляня все на свѣтѣ — то волокли всѣ эти бабьи узлы и сундуки, то стояли истуканами и исподлобья оглядывали этотъ хаосъ ГПУ-скаго полона.

Къ Медвѣжьей Горѣ я подъѣзжалъ съ чувствомъ какой-то безотчетной нервной тревоги. Такъ — по логикѣ — тревожиться какъ будто и нечего, но въ нынѣшней Россіи вообще, а въ концлагерѣ — въ особенности — ощущенье безопасности — это рѣдкій и мимолетный сонъ, развѣваемый первымъ же шумомъ жизни...

Но въ Медвѣжьей Горѣ все было спокойно: и съ моей спартакіадой, и съ моими физкультурниками, и, главное, съ Юрой. Я снова угнѣздился въ баракѣ № 15, и этотъ баракъ, послѣ колоніи безпризорниковъ, послѣ водораздѣльскаго отдѣленія, послѣ ссыльныхъ бабъ у Повѣнца — этотъ баракъ показался этакимъ отчимъ домомъ, куда я, блудный сынъ, возвращаюсь послѣ скитаній по чужому міру.

До побѣга намъ оставалось шестнадцать дней. Юра былъ настроенъ весело и нѣсколько фаталистически. Я былъ настроенъ не очень весело и совсѣмъ ужъ не фаталистически: фатализма у меня вообще нѣтъ ни на копѣйку. Наша судьба будетъ рѣшаться въ зависимости не отъ того, повезетъ или не повезетъ, а въ зависимости отъ того — что мы проворонимъ и чего мы не проворонимъ. Отъ нашихъ собственныхъ усилій зависитъ свести элементъ фатума въ нашемъ побѣгѣ до какой-то quantite' negligeable, до процента, который практически можетъ и не приниматься во вниманіе. На данный моментъ основная опасность заключалась въ томъ, что третій отдѣлъ могъ догадываться о злонамѣренныхъ нашихъ стремленіяхъ покинуть пышные сады соціализма и бѣжать въ безплодныя пустыни буржуазіи. Если такія подозрѣнія у него есть, то здѣсь же, въ нашемъ баракѣ, гдѣ-то совсѣмъ рядомъ съ нами, торчитъ недреманное око какого-нибудь сексота.