Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Я поднялся на дамбу. Одна баржа была биткомъ набита тѣмъ же пестрымъ цвѣтникомъ рубахъ и платковъ, другая стояла пустой. На обращенномъ къ луговинѣ скатѣ дамбы, гдѣ не такъ пронизывающе дулъ таежный вѣтеръ, сидѣло на своихъ сундукахъ, узлахъ, мѣшкахъ нѣсколько десятковъ бабъ, окруженныхъ ребятами поменьше. Остальная часть табора расположилась на луговинѣ....

Сорокалѣтняя баба въ плотной ватной кофтѣ и въ рваныхъ мужицкихъ сапогахъ сидѣла на краю въ компаніи какой-то старухи и дѣвочки лѣтъ десяти... Я подошелъ къ ней.

— Откуда вы будете?

Баба подняла на меня свое каменное, ненавидящее лицо.

— А ты у своихъ спрашивай, свои тебѣ и скажутъ.

— Вотъ я у своихъ и спрашиваю.

Баба посмотрѣла на меня съ той же ненавистью, молча отвернула окаменѣвшее лицо и уставилась на таборъ; старушка оказалась словоохотливѣе:

— Воронежскіе мы, родимый, воронежскіе... И курскіе есть, есть и курскіе, больше вотъ тамъ, на баржѣ. Сидимъ вотъ тута на холоду, на вѣтру, намаялись мы и — Господи! А скажи, родимый, отправлять-то насъ когда будутъ?

— А я, бабушка, не знаю, я тоже вродѣ васъ — заключенный.

Баба снова повернула ко мнѣ свое лицо:

— Арестантъ, значитъ?

— Да, арестантъ.

Баба внимательно осмотрѣла мою кожанку, очки, папиросу и снова отвернулась къ табору:

— Этакихъ мы знаемъ... Арестанты... Всѣ вы — каторжное сѣмя. При царѣ не вѣшали васъ...

Старуха испуганно покосилась на бабу и изсохшими птичьими своими руками стала оправлять платочекъ на головкѣ дѣвочки. Дѣвочка прильнула къ старухѣ, ежась то-ли отъ холода, то-ли отъ страха.

— Третьи сутки вотъ тутъ маемся... Хлѣба вчера дали по фунту, а сегодня ничего не ѣвши сидимъ... И намѣняли бы гдѣ — такъ солдаты не пускаютъ.

— Намѣнять здѣсь, бабушка, негдѣ — всѣ безъ хлѣба сидятъ...

— Ой, грѣхи, Господи, ой, грѣхи...

— Только чьи грѣхи-то — неизвѣстно, — сурово сказала баба, не оборачиваясь ко мнѣ. Старушка съ испугомъ и съ состраданіемъ посмотрѣла на нее.

— Чьи грѣхи — Господу одному и вѣдомо. Онъ, Праведный, все разсудитъ... Горя-то сколько выпито — ай, Господи Боже мой, — старушка закачала головой... — Вотъ съ весны такъ маемся, ребятъ-то сколько перемерло. — И, снизивъ свой голосъ до шепота, какъ будто рядомъ сидящая баба ничего не могла услышать, конфиденціально сообщила: — Вотъ у бабоньки-то этой двое померло. Эхъ, сказывали люди — на міру и смерть красна, а, вотъ ѣхали мы на баражѣ этой проклятущей, мрутъ ребятишки, какъ мухи, хоронить негдѣ, такъ, безъ панафиды, безъ христіанскаго погребенія — просто на берегъ, да въ яму.

Баба повернулась къ старушкѣ: "молчи ужъ" — голосъ ея былъ озлобленъ и глухъ.

— Почему это васъ съ весны таскаютъ?

— А кто его знаетъ, родимый? Мужиковъ-то нашихъ съ прошлой осени на высылку послали, насъ по веснѣ забрали, къ мужикамъ везутъ, на поселеніе то-есть, да, видно, потеряли ихъ, мужиковъ то нашихъ, вотъ такъ и возютъ... Тамъ, за озеромъ, пни мы корчевали, гдѣ поставили насъ песокъ копать, а то больше такъ на этой баражѣ и живемъ... Хоть бы Бога побоялись, крышу бы какую на баражѣ издѣлали, а то живемъ, какъ звѣри лѣсные, подъ вѣтромъ, подъ дождемъ... А не слыхалъ, родимый, куда мужиковъ-то нашихъ помѣстили...

Такъ называемые "вольно-ссыльныя поселенія", которыми завѣдывалъ "колонизаціонный отдѣлъ ББК", тянулись сравнительно узкой полосой, захватывая повѣнецкое и сегежское отдѣленія. Такихъ поселеній было около восьмидесяти. Отъ обычныхъ "лагерныхъ пунктовъ" они отличались отсутствіемъ охраны и пайка. ГПУ привозило туда ссыльныхъ крестьянъ — въ большинствѣ случаевъ съ семьями — давало "инструментъ" — топоры, косы, лопаты, по пуду зерна на члена семьи "на обзаведеніе" — и дальше предоставляло этихъ мужиковъ ихъ собственной участи.

Я очень жалѣю, что мнѣ не пришлось побывать ни въ одномъ изъ этихъ поселеній. Я видалъ ихъ только на картѣ "колонизаціоннаго отдѣла", въ его планахъ, проектахъ и даже фотографіяхъ... Но въ "колонизаціонномъ отдѣлѣ" сидѣла группа интеллигенціи того же типа, какая въ свое время сидѣла въ свирьскомъ лагерѣ. Я лишенъ возможности разсказать объ этой группѣ — такъ же, какъ и о свирьлаговской... Скажу только, что, благодаря ея усиліямъ, эти мужики попадали въ не совсѣмъ ужъ безвыходное положеніе. Тамъ было много трюковъ. По совершенно понятнымъ причинамъ я не могу о нихъ разсказывать даже и съ той весьма относительной свободой, съ какою я разсказываю о собственныхъ трюкахъ... Чудовищная физическая выносливость и работоспособность этихъ мужиковъ, та опора, которую они получали со стороны лагерной интеллигенціи — давали этимъ "вольно-ссыльнымъ" возможность какъ-то стать на ноги — или, говоря прозаичнѣе, не помереть съ голоду. Они занимались всякаго рода лѣсными работами — въ томъ числѣ и "по вольному найму" — для лагеря, ловили рыбу, снабжали лениградскую кооперацію грибами и ягодами, промышляли силковой охотой и съ невѣроятной быстротой приспособлялись къ непривычнымъ для нихъ условіямъ климата, почвы и труда.