Сигрун Слапгард - Сигрид Унсет. Королева слова

Только когда доктор предупредил, что до предполагаемых родов осталось менее двух недель, Сигрид решилась оповестить своего главного союзника в семье. «Дорогая Сигне, уж и не знаю, удивишься ли ты этому письму. В нашей воспитанной семье ведь не принято показывать друг другу, что мы узнали от других о касающихся нас „новостях“. Так что вполне возможно, что ты уже давно все знаешь. Как бы то ни было, на всякий случай хочу лично тебя подготовить к тому, что где-то в начале февраля Андерс пришлет тебе телеграмму с сообщением, что у нас родился сын [222] Brev til Signe, 15.1.1913, NBO, 742. (надеюсь, это будет сын)».

Унсет опасается, что сестра состроит ту же мину, что и два года назад при известии, что Сигрид влюбилась в художника Сварстада и что они «собираются соединить свои судьбы». Но страхи страхами, а инструкции по обращению с матерью она дает довольно уверенно: «Теперь у тебя есть время подготовиться к тому, как это подать маме! Конечно, после того, как все закончится». И с привычной язвительностью комментирует предполагаемую реакцию матери: «Она, бедняжка, будет рыдать в три ручья. И так-то не очень любит малышню — ну а я к тому же поторопилась, что и говорить». Сигрид припоминает, что мать поначалу не одобряла ни Сварстада, ни «Пенни», ни новый комод из березы, однако со временем научилась ценить ее «приобретения»… Еще она пишет, что все это время была совершенно здорова, только под самый конец слегка заболело горло, и что она в полной мере наслаждается своим положением.

Унсет уже договорилась с акушеркой-немкой и волновалась только из-за погоды. Если похолодает, придется зажигать керосинку, а от нее в комнатах спертый воздух. Но пока что новый год радует теплом, и вдоль Испанской лестницы уже расцвели миндальные деревья. В конце письма она все же признается, что рожать в чужой стране — не большое удовольствие, и она, естественно, испытывает смешанные чувства, будучи в такой момент оторванной от родных. С другой стороны, она постеснялась бы показаться на людях с матерью и сестрами в своем теперешнем положении. Жаль, конечно, что они еще не скоро увидят новорожденного, ведь она вряд ли покинет Италию прежде, чем ребенку исполнится хотя бы полгода. Да и работы полно.

Сигрид излагает свой план, который, по ее мнению, должен прийтись по душе Шарлотте: почему бы той не посетить Рим — через тридцать два года после ее собственного медового месяца? Сигрид с удовольствием приняла бы ее. Разве сестре не кажется, что «мама может приехать сюда сама»? В постскриптуме Сигрид подчеркивает, что непременно хочет сына. Сестра должна согласиться: «Хорошо ведь, если в семье появится мужчина — хотя бы для разнообразия?» [223] Brev til Signe, 15.1.1913, NBO, 742.

Сын Сигрид Унсет появился на свет 24 января. «Очень неприятная вещь», — написала она Дее о родах шесть дней спустя. Тогда она все еще лежала в постели в доме своей немецко-итальянской акушерки. Мальчик весил пять килограммов, и счастливая мать не могла удержаться от похвальбы: «Все, кто его видел, в один голос утверждают, что никогда не встречали такого красивого, здорового и крепкого новорожденного. Стало быть, это не только мне одной так кажется». Они назвали его в честь Деи, пишет она, и объясняет, как это вышло. Конечно, мальчик должен был получить имя Андерс, в честь отца. «В первый же день, когда я узнала о его существовании, решила: будет мальчик — назову его Андерс в честь отца». Но пришлось записать его как Андреа, ибо местные власти ни за что не соглашались на Андерса. Так теперь и стояло в документах: Андреа Кастус Сварстад [224] Undset 1979, s. 181. .

Таким образом, первый внук в семье Унсет стал Андерсом, а не Ингвальдом. И с этим Шарлотте пришлось примириться, как и с прочими решениями дочери, которые она так часто принимала в последние годы, не спросив совета у матери.

Никогда ей еще не было так хорошо, писала Сигрид из Рима три года назад. Но теперь-то она знала: тогда это был просто первый лучик солнца, пробившийся сквозь тучи ее жизни. После долгих лет, заполненных работой в конторе, ночами за письменным столом, мыслями о самоубийстве, лет, проведенных в обществе одних только матери и сестер, после вялой влюбленности. При первом же намеке на что-то, отличное от засасывающей ее рутины, Сигрид ожила и расцвела. Три года назад в Риме она проводила дни и ночи в беспечных удовольствиях и чувствовала себя такой счастливой, что готова была целовать землю. Потом она обрела свою великую любовь, любовь без страха и упрека, свою страсть, исцеление, подлинную реальность. Теперь же, глядя на круглые щечки, прижимающиеся к ее пышной груди, она понимала, что счастье — это гораздо больше, чем одна только любовь, преступающая все законы. Никогда еще Сигрид не была такой сильной — и такой ранимой, как сейчас. Сейчас она твердо знает, что такое истинная любовь.