Сигрид Унсет: Фру Марта Оули

«Я была неверна своему мужу», – я записываю на листке бумаги эту фразу и с удивлением смотрю на слова: в них то, что не дает мне покоя. Рука выводит имя, и я пристально вглядываюсь в буквы: Отто Оули, Отто Оули, Отто Оули.

По вторникам и субботам неизменно приходят письма от Отто. Он в хорошем расположении духа и пишет, что дела его идут на поправку. Но после прочтения этих писем всегда остается чувство разочарования, они такие безликие, хотя он постоянно рассуждает о наших детях, о нашем доме, однако то, что он пишет о детях и доме, вполне могло относиться к каким угодно детям и к какому угодно дому. В то же время он совершенно ничего не пишет о своей жизни в санатории. Мне так стыдно, что я обращаю внимание на всякие мелочи, на то, что почерк у него типичный для коммерсанта и что его послания ко мне написаны в стиле деловых бумаг; ведь я же вижу по этим письмам, как он скучает по всем нам, живя там, среди гор, бедный мой мальчик, ведь он так любит всех нас.

Да и сама я никак не могу написать ни одного непринужденного письма. Я пишу ему только о детях и вижу, какие ужасные письма у меня получаются, как будто они обращены вовсе не к Отто.

Сегодняшнее письмо от Отто было самым грустным из всех. Он страшно скучает по дому. Он пишет, как целый вечер сидел и перечитывал мои письма, а также письма от наших мальчиков, как смотрел на наши портреты. «Каждый вечер, задувая свечу, я целую маленькое фото, которое висит над моей кроватью, то самое, где Хенрик запечатлел тебя и Эйнара около нашего летнего домика».

Он молит Бога о том, чтобы я могла навестить его на Пасху; конечно же, друг мой, я обязательно приеду. Ведь я тоже так тоскую по тебе, Отто. Но больше всего меня гложет другое – я отдала бы свою жизнь и бессмертную душу только для того, чтобы иметь чистую и незамутненную совесть. И если бы она у меня была, ничто не могло бы повергнуть меня в уныние и ты мог бы черпать поддержку, надежду, жизненную силу в каждом моем слове, написанном или высказанном тебе, а я смогла бы стать детям и матерью и отцом, пока тебя нет с нами.

Тогда бы у меня не было ни единой мысли о себе, только о вас, моих дорогих, близких, только о том, чтобы ты, Отто, был здоров. Я так корю себя за то, что постоянно погружена в собственные мысли и грезы и не могу отделаться от этого даже на мгновенье. Теперь осознавать прошедшее так же тяжело, как тогда, когда все это случилось, даже еще хуже. Ведь я должна нести все это одна, это как кровоточащая рана в моем сердце. Я вспоминаю об этом по двадцати раз на дню – и до чего же невыносимо читать в письмах Отто вопросы о том, не довелось ли мне случайно встретить Хенрика и часто ли он навещает нас. Почти в каждом письме он спрашивает о нем. И потом, все эти приветы Осе, «нашей прелестной малышечке, которую папе почти не довелось видеть», о ней он хотел бы знать как можно больше.

О боже, что будет, если я когда-нибудь скажу Отто: «Осе не твое дитя, мы с Хенриком – самые близкие тебе люди, те, кому ты верил больше всех на свете, – мы предали тебя; это Хенрик отец Осе».

Я не знаю, что он может тогда сделать, просто не представляю, но знаю одно: его жизнь будет вконец загублена, ибо он не снесет это безмерно ужасное оскорбление. А наше предательство сквозит во всем, в каждой мелочи. С тех пор как мы поженились, Отто жил только ради семьи и ради детей, мы его должники, ведь каждый час его жизни, каждое эре, которое он зарабатывает, принадлежит нам. Он никогда даже и не задумывался о таких вещах, как измена, крах супружеской жизни, лично его никак не могло коснуться такое. Временами до него доходили слухи о том, что «кто-то приволокнулся за дамой», а у кого-то жена оказалась «шлюхой», его мнение было всегда однозначно: такого или такую надо пристрелить или сбросить в реку.

Бедный мой Отто, и я тоже бедная.

Я снова стала вести дневник – я вела дневник и в то время, когда была влюблена в Отто, но тогда я писала не так много, мне тогда было не до того, чтобы сидеть и подолгу размышлять о себе.

В те времена я просто приходила в ярость, когда читала в книгах о том, что женщина бывает счастлива «раствориться в другом человеке». А теперь я уже согласна с этим полностью, как и со многими прописными, избитыми истинами, которые так решительно отвергала в дни своей молодости. Теперь-то я прекрасно понимаю, почему преступник способен на явку с повинной, почему католички так любят ходить на исповедь. Когда-то я имела неосторожность заявить, что могла бы совершить убийство и продолжать жить дальше со спокойной совестью, не мучаясь мыслями о возможном приговоре суда. Боже мой, теперь я только и думаю о том, как бы признаться, открыть перед кем-то душу; предположим, мои дети уже стали взрослыми и кто-то из них в минуту душевного смятения пришел довериться своей матери, и вот тут-то я и могла бы все рассказать ему в назидание, чтобы помочь и поддержать…