Татьяна Ахметова: Я невинность потерял в борделе

Ворон крикнул, пролетая.
Льется солнце на снега.
То ль сугробы наметало,
То ли белые стога.

Полоз ластится к сугробу.
Рукавица руку жмет…
Иль до свадьбы, иль до гроба
Все, конечно, заживет.

Горечь прежняя истлела.
Превратилось все в муку.
Я ведь тоже так летела,
Задыхаясь, к мужику.

У меня охота в теле.
Грудь высокую печет.
Мой миленок сполз с постели —
Только ноги калачом.

Мой родимый! Мой законный!
Что ж ты — рученьки враскид?!
Между ног шнурком ременным
Член обсосанный висит.

Знать, всю силушку украли
Бабы-суки у тебя…
А в постели хнычет краля,
Рыжий волос теребя.

Я за дверь! Замки закрыла.
Мне ль теперь тужить о нем?
Я избенку запалила —
Полыхай любовь огнем!

Ты прости, читатель славный,
Что не та строка легла…
Тройка мчит, и полоз санный
Лижет русские снега.

Вновь зима на белом свете,
Солнце стылое висит,
Едет барыня в карете,
Лишь бубенчик голосит.

Зайцы прыгают у прясел,
Видно, спорят — кто белей?
Сам ямщик с утра заквасил,
Весь румяный до бровей.

Не по щучьему веленью
За мосточком вырос мост.
Едет барыня в именье —
От Москвы полтыщи верст.

Мысли разные роятся:
Что ей делать? Как ей быть?
Ямщику сейчас отдаться,
Или с этим погодить?

Отдерет, как отстирает,
Губки сочные у ней.
Неужели ей, Аглае,
Ждать до самых Бондарей?!

Мнет Аглая, пламенея,
На лобке тугую шерсть.
Волчья полость на коленях
Вся горячая, как есть.

И ямщик припал, ласкаясь,
Заиграла страсть в крови.
Зубы белые оскалил,
Сам под полость ту проник.

Он нырнул туда, как в воду,
Он и пьяный — не нахал.
Хоть ямщик — мужик от роду,
И о чести не слыхал.

То, что есть, и то, что было —
Все в дыхании одном.
И карета заходила
На рессорах ходуном.

Едут день, другой и третий —
Зимний день накоротке,
Сама барыня в карете,
Сам ямщик на воздушке.

Как ямщик достанет дышло,
Так нырнет в карету к ней…
Вот и мчались с передышкой
До веселых Бондарей.

Ах, село мое степное!
Вспоминай меня и ты…
За рекой бугры стеною,
Как Уральские хребты.

Где ж вы, годы молодые?
Наши парни без усов?
Помню окна я сквозные
Тех фабричных корпусов.

Где Леон, барон французский,
Бондарцами помыкал.
Шаг широкий, галстук узкий,
И безмерный капитал.

Он Загулину приятель.
Не родня, а все же друг.
У него мануфактура.
У Затулина — народ.

Ох, прости меня, читатель,
Потеряла рифму вдруг!

Ничего. Сейчас поправлюсь.
Только брови насурьмлю.
Может быть тебе понравлюсь,
Коли дальше не совру.

Вот и снова солнце светит.
Вот и церковь вдалеке.
Едет барыня в карете,
А ямщик на облучке.

Ямщикова морда в сале,
Хоть прикуривай с лица.
Кони вкопанными встали
У загулина крыльца.

Граф красуется с Ванюшей,
Дует в стылую ладонь.
А Косимка на конюшне
Бьет оглоблею ледок.

Из кареты в шубке зимней
Вышла барыня —
Нет сил.

Он, Косим, оглоблей длинной
Разум барыне смутил.

Графа барыня целует,
За разлуку не корит.
А Ванюша шаль цветную
Все примерить наровит.

Встал Косим — зипун в заплатах,
Как позор своей страны.
Он, смутясь, оглоблю прятал
В полосатые штаны.

Граф в хоромы вводит гостью.
А в хоромах маята:
Повар бьет бараньей костью
Зазевавшего кота.

Стол накрыт. И — чарки в воздух!
Как водилось испокон.
Но раздался чей-то возглас:
«Девки! Девки у окон!»

Облепили девки окна —
Зырят барыню свою.
А у той глаза намокли,
Шепчет барину: «Люблю…»

Пригласили девок в залу.
Всем налили — пей до дна!
А у девок губки алы
То ль с мороза, то ль с вина.

Балалайку взял Ванюша.
А трехрядку взял Косим.
Барин водочки откушал,
Заиграть-сыграть просил.

Граф Аглае змея всунул.
Змей ужалил потроха.
И ударил Ваня в струны.
И Косим раздул меха.

Девок хмель на спевку манит.
Вечер окна заволок.
И от бондарских страданий
Зашатался потолок.