Татьяна Ахметова - Я невинность потерял в борделе

Революцией крещеный
Русский люд — без дураков!
Ваня трижды отомщенный
Кровью бар и кулаков.

Не поруганный, не клятый
В бронзу звонкую отлит
В Бондарях с рукой подъятой
Ванин памятник стоит.

И у нас народ послушный
Сыпал золото в навоз,
Потому стоит Ванюша —
Коммунист, а не прохвост.

Половая любовь на полу —
Отдавался тебе я в пылу.
Ты змеей подо мной извивалась,
Ты классически мне отдавалась.
Уплывали мы, как по волнам.
Воды ночи нас тихо ласкали.
Так легко, так светло было нам,
Грудь твою мои губы искали.
Ты шептала:
«Постой, погоди…» —
И плотнее ко мне припадала.
Умирал на твоей я груди —
И все мало мне было, все мало…

Эта женщина любит смеяться,
Эта женщина — может гореть.
Этой женщине — счастье отдаться,
И не грех на такой умереть.
Умереть от разрыва, от взрыва,
Все отбросить, что ждет впереди.
Смерть такая, поверьте, красива:
У любимой на белой груди…

За тобою, как за сукою, —
Свора кобелей.
Развлекайся, тварь: застукаю —
После не жалей?
По дороге течь полоскою,
К ляжкам хвост прижат.
На такси и «блядовозкою»
За тобой спешат.
И везут тебя, сисястую,
В лес, недалеко.
А потом тобою — хвастают-
Брали как легко!
И как ты вертела сракой
Скрючившись дугой:
Отходил один и, крякая,
Подходил другой.
За тобою, как за сукою, —
У всех на виду.
Развлекайся, блядь, застукаю —
И мимо пройду!

Я потерял невинность в бардаке.
Я вам скажу, поведаю, открою, —
Как я стоял, зажав свой член в руке,
Свой член с блестящей головою.

Она лежала, белая, нагая,
Две ягодинки млели на груди.
Нетерпеливо дергая ногами,
Она шептала тихо: «Ну, иди!

Иди, иди, голубчик мой, не бойся —
А я дрожал от страха и стыда —
Ложись теснее, ближе, успокойся..
Ах, не туда, повыше, не туда!»

Она взяла мой член своей рукою,
Направила и задом повела.
Но я не понял, что это такое —
Мгновенной схватка жаркая была.

И, отвалившись к стенке, задыхаясь,
Не помню, сколько я лежал.
Сдавила горло горечь мне сухая,
Я весь, как лист осиновый, дрожал.

Ну, а она мой член, как бы украдкой,
Дрочить, и мять, и целовать его —
И было так мучительно и сладко,
Но я опять не понял ничего…

Живот Данаи несравненной,
Живот возлюбленной моей,
Прославлю я по всей вселенной,
Оставлю в памяти людей.

И пусть ханжи твердят убого,
Что я — кощунственно пою,
И жены их, лже-недотроги,
Пусть проклянут красу твою.

Пускай шипят пустые речи:
«Похабство!», «Вычурность!», «Разврат!» —
«Красу твою, — я им отвечу, —
Запечатлел в веках Рембрандт!

И Тициан свободной кистью
Воспел свободу чистых чувств!» —
Так я живу, и так я мыслю:
У древних смелости учусь.

Я — «целка»: я с тобой не лягу,
Нет, мне с тобой не по пути.
Ты дуешь водку, пиво, брагу,
Мне ж — простачка надо найти.
Я — целомудра.
Мне семнадцать,
Но я полна того огня,
Который вынудит отдаться
Тому, кто в ЗАГС введет меня.
Да, правда, были увлеченья,
И знаю я, где рот, где зад,
Я знаю все… Ах, те мгновенья,
Боюсь, уж не вернуть назад!
Но берегла я пуще глаза
Пизду: нельзя — мне нужен муж.
А то она была б, как ваза,
И вся заблевана, к тому ж…

По селу бежал Головохуй
С огромно-непомерной головою.
Весь в волосне, как будто бы во мху,
За ним Пиздень летела с кочергою.

Взглянуть на чудо высыпал народ.
И, ахая, слюну глотали бабы.
А он бежал, во весь горланя рот:
«На передок все бабы слабы!»

И вот Пиздень метнула кочергу,
Горя ночным желанием сраженья —
Головохуй споткнулся на бегу
И растянулся всей длиной саженьей.