Кристина Ульсон - Мио-блюз

Коматозник. Эпитет, от которого Люси сперва расплакалась, а потом рассмеялась, когда я очнулся и выяснилось, что я не овощ. Врачи-то не давали особенно оптимистичных прогнозов. В коме я пробыл долго, и мозг вполне мог сильно пострадать.

“Тогда лучше дайте ему умереть”, — серьезно сказала Люси.

“Ни в коем случае, — ответил врач. — У нас живые остаются живыми. Пусть даже неполноценными. Если он захочет умереть, может покончить с собой”.

Не стану даже пытаться описывать, каково было очнуться после столь долгого беспамятства. Нет смысла. Достаточно сказать, что ничего более отвратительного я никогда не испытывал. Врачи любят использовать слово “неприятно”, говоря о том, что на самом деле просто наводит ужас. Сам я предпочитаю называть вещи своими именами. “Отвратительно” — самое подходящее слово. Еще годится — “жутко”.

Не было и речи о том, чтобы сразу встать и пойти домой. Я вообще не мог подняться. Да и с полицией еще не все уладилось. Люси поработала на славу, но последние детали мне пришлось прояснять самому. Память день за днем возвращалась, примерно в такт с восстановлением подвижности. Лежать в больнице — бесконечное унижение. Находиться под подозрением у полиции — почти то же самое.

— Почему вы встретились именно на старом нефтепромысле? — допытывался шериф Стиллер.

Я ответил, что не знаю. Джош Тейлор, присутствовавший на этом допросе, при упоминании о нефтепромысле потупил взгляд.

Люси все время находилась рядом. Белла тоже. Люси прилетела в Хьюстон вместе с моей дочкой и ее няней Сигне. Белла, по обыкновению, пребывала в лучезарном настроении и покоряла всех, кто ее видел. Один из врачей больницы проверил ее перелом и снял гипс. Что она первым делом и продемонстрировала мне, когда я очнулся:

— Смотри! Обыкновенная рука! Люси поговорила с доктором, и он мне помог.

Да уж, эта Люси мастерица все улаживать.

И вот однажды во вторник мы приземлились в Арланде. Лето кончилось. Настал сентябрь, моросил дождь, и я старался не думать о том, в какую сумму страховщикам обошлось мое пребывание в больнице. Осень лежала передо мной, как прямая дорога длиною в вечность. Врачи рекомендовали взять больничный по меньшей мере месяца на два. Я обещал последовать их совету. Не дурак ведь, знаю, когда стоит прислушаться к окружающим. Если с тобой еще до сорока пяти лет случается инфаркт — да какой! — надо себя поберечь.

— Начну заниматься спортом, — сказал я Люси в такси по дороге из аэропорта. — Изменю режим питания, может, к диетологу схожу.

Мы втроем сидели на заднем сиденье. Белла посередине. Спала, уткнувшись мне в плечо. Люси молча смотрела в залитое дождем боковое окошко. Я протянул руку, коснулся ее щеки. Белла уткнулась мне в грудь, когда я убрал руку.

— Все хорошо, детка?

По сути, ответ был единственно возможным. Вполне ожидаемым.

— Нет, — сказала Люси. И продолжила: — Все кончено. Понимаешь? Кончено, Мартин.

Как описать шок, волной нахлынувший на меня? Я испугался, и куда больше, чем когда вышел из комы. Не то чтобы я забыл наши прежние ссоры. Но мне казалось, что недели в Техасе кое-что изменили. Что мы сблизились. Я же чувствовал. Всем своим больным телом.

— Ты приехала в Техас. Ты…

Приложив палец к моим губам, она заставила меня умолкнуть.

— Я люблю тебя. — Она заплакала. — Понимаешь? Люблю. Больше всех на свете. Но этого мало. Настоящих отношений между нами нет. И ты действительно их не обещал. Но знаешь… я так не хочу. Только не говори, что можешь измениться, ведь на самом деле ты не можешь. И не изменишься. Понимаешь? Я люблю тебя. Но этого мало. Потому что ты любишь меня не на тех же условиях.

Я запаниковал. Куда больше, чем в тот миг, когда ждал смертельного выстрела. Искал слова, которые могли бы убедить ее, как сильно я люблю ее, как сильно в ней нуждаюсь. Хотел сказать, что не чувствую себя цельным, когда ее нет рядом, что нет у меня друга ближе ее.

Но я не сказал ни слова. Потому что думал обо всем, чего, как я знал, она хочет помимо этого.

Верного любовника.

Общий дом.

Может быть, даже общих детей.

И тут я расплакался, ведь Люси, черт побери, была права. Как всегда, права. Ведь именно этого я ей не дам. Ну, разве только здесь и сейчас. Человек, переживший тяжелую болезнь, становится таким кротким. Летом тоже случались часы слабости, когда я подумывал, что смогу стать таким, кто ей нужен, смогу дать ей то, чего она желает. Ведь она заслуживает этого, как никто другой. Но я слишком эгоистичен для подобных жизненных решений. Знаю ведь, что не смогу измениться так, как необходимо, чтобы поистине целиком принадлежать ей. И, пожалуй, в такой честности по отношению к себе есть здравое зерно.