Роберт Маккаммон - Зов ночной птицы

Мэтью двинулся дальше, теперь уже точно зная, куда направляется. Вот и здание тюрьмы. Он без колебаний вошел внутрь.

Хотя он старался двигаться бесшумно, звук открываемой двери встревожил Рейчел. Мэтью услышал шорох соломы, как будто она подобралась, принимая защитную позу. Ведь, если подумать, до сих пор не запертая дверь позволяла кому угодно войти сюда, чтобы посмеяться или подразнить ведьму. Правда, на такое мог решиться мало кто из жителей городка. А вот пастырь Иерусалим был вполне на это способен — и не исключено, что сей лукавый змий уже пару раз наведывался сюда потолковать без свидетелей.

— Рейчел, это я, — произнес Мэтью и поспешно добавил, пока она не начала протестовать против его визита. — Да, я помню, что вы просили меня не приходить, и я уважаю ваше желание… но я лишь хотел сообщить, что продолжаю заниматься вашим… вашим делом. Пока не могу раскрывать подробности, но некоторые успехи уже есть. — Он сделал несколько шагов вперед и снова остановился. — Не скажу, что уже нашел какое-то решение или конкретное доказательство, но знайте, что я все время об этом думаю и не собираюсь сдаваться. И еще… я принес вам очень вкусный укропный хлеб.

Мэтью приблизился к решетке и просунул каравай между прутьями. В темноте он смог разглядеть лишь смутные контуры шагнувшей навстречу фигуры, как это бывает при попытке вспомнить ускользающий сон.

Рейчел молча взяла хлеб. Затем другой рукой схватила руку Мэтью и крепко прижала ее к своей щеке. Он ощутил теплую влагу слез. Послышался сдавленный звук, как будто она изо всех сил сдерживала рыдания.

Он не знал, что сказать. У него самого при столь неожиданном проявлении чувств сердце облилось кровью, а глаза наполнились слезами.

— Я… буду работать над этим, — пообещал Мэтью севшим голосом. — День и ночь. Если решение вообще может быть найдено… я его найду, клянусь.

Вместо ответа она коснулась губами тыльной стороны его ладони, а потом снова прижала ее к своей мокрой щеке. Какое-то время они стояли неподвижно. Рейчел цеплялась за него так, словно в эти минуты ей уже не нужно было ничего на свете, кроме теплоты — и заботы — другого человеческого существа. Он хотел свободной рукой дотронуться до ее лица, но вместо этого обвил пальцами один из железных прутьев между ними.

— Спасибо, — прошептала она и затем, видимо усилием воли поборов минутную слабость, отпустила его руку и вернулась на соломенную подстилку, взяв с собой хлеб.

Задержавшись здесь дольше, он только причинил бы боль ей и себе, сделав расставание еще более тягостным. Изначально Мэтью собирался лишь напомнить Рейчел, что она не забыта, и теперь это было сделано. Посему он вышел наружу и зашагал на запад по улице Правды, глядя в землю и задумчиво хмуря лоб.

Любовь.

Она не обрушилась на него, как удар грома, а подкралась незаметно, легкой тенью.

Любовь. Что же это такое? Желание обладать или стремление освободить?

Мэтью не мог сказать, что бывал влюблен прежде. Точнее, он знал наверняка, что этого с ним не случалось. Посему, не имея такого опыта, он сейчас не мог толком разобраться в своих чувствах. Возможно, это вообще не могло быть проанализировано и втиснуто в жесткие рамки здравого смысла. Оттого во всем этом было нечто пугающее… нечто дикое и неуправляемое, нечто не поддающееся логическому осмыслению.

Однако он чувствовал, что, если бы любовь сводилась только к желанию обладать кем-то, в действительности это было бы лишь слабым подобием самовлюбленности. Ему казалось, что большая, истинная любовь предполагает стремление открыть клетку — будь то железные прутья или незримые тиски жестокой несправедливости — и выпустить ночную птицу на волю.

Он уже не мог уследить за ходом собственных мыслей. Когда дело касалось латыни, французского языка, английской истории или судебных прецедентов, он чувствовал себя уверенно благодаря накопленным знаниям, но в доселе неведомой ему сфере любви он был полным профаном. А также — как сказал бы судья — заблудшим юнцом, рискующим навлечь на себя гнев Господень.

Есть он, Мэтью. И есть Рейчел. А с недавних пор здесь объявился и призрачный Сатана, воплощениями которого были похоть Исхода Иерусалима и растленная душа неведомого кукловода, дергавшего марионеток за ниточки.

Но где же среди всего этого был Бог?

Если Бог намеревался проявить свой гнев, то прежде того, по разумению Мэтью, Ему следовало хотя бы отчасти взять на Себя ответственность за происходящее.