Роберт Маккаммон - Зов ночной птицы

— Побаливает. Но в целом терпимо.

— Тогда налегай на еду. Полное брюхо притупляет боль. Так говаривал мой отец, когда я был в твоем возрасте. Правда, я тогда вкалывал в доках по четырнадцать часов в сутки и был счастлив, если удавалось полакомиться украденной грушей. — Он сделал паузу, чтобы отхлебнуть из кружки. — А ты хоть раз в жизни трудился весь день напролет, с утра до вечера?

— Вы говорите о физическом труде?

— А каким еще трудом заниматься молодому парню? Конечно физическим! Скажи, приходилось ли тебе в поте лица перекладывать штабель тяжеленных ящиков всего-то на двадцать футов по прихоти самодура-начальника, которому попробуй возрази? Ты когда-нибудь тянул канат до ломоты в плечах, стирая в кровь ладони и заливаясь слезами, как ребенок, но все равно продолжая тянуть? Или, может, ты ползал на коленях, драя щеткой палубу только затем, чтобы самодур-начальник потом на нее плюнул и приказал драить заново? Бывало с тобой такое?

— Нет, — сказал Мэтью.

— Ха! — Бидвелл кивнул, ухмыляясь. — А со мной бывало. И много раз! И я, черт возьми, этим горжусь! Знаешь почему? Потому что все это сделало меня мужчиной. А знаешь, кто был этим самодуром? Мой отец. Да, мой отец, упокой Господь его душу.

Он с такой силой воткнул нож в картофелину, что мог бы, как показалось Мэтью, заодно пронзить блюдо и столешницу. А когда Бидвелл начал жевать, его зубы заскрежетали.

— Похоже, ваш отец был очень строгим наставником, — сказал Мэтью.

— Мой отец, — ответил Бидвелл, — выбился в люди из лондонской грязи, как и я. Мое первое воспоминание о нем связано с запахом реки. И он знал все эти доки и все эти корабли как свои пять пальцев. Он начинал простым грузчиком, но здорово умел работать с деревом — никто лучше его не мог залатать корабельный корпус. Так он и завел свое дело. Одно судно здесь, другое там. Потом все больше и больше, и вскоре у него появился свой сухой док. Да, он был строгим наставником, но к себе самому он был не менее строг, чем к другим.

— И вы унаследовали его компанию?

— Унаследовал? — Бидвелл бросил на него презрительный взгляд. — Я не унаследовал от отца ничего, кроме нищеты! Как-то раз он осматривал корпус перед починкой — такие осмотры проводились десятки раз прежде, — и тут гнилые доски палубы проломились, и он полетел в трюм. Раздробил колени при падении. Началась гангрена, и, чтобы спасти ему жизнь, хирург отрезал обе ноги. Мне было всего девятнадцать, когда вдруг пришлось содержать отца-инвалида, мать и двух младших сестер, одна из которых была слаба здоровьем и чахла день ото дня. Очень скоро выяснилось, что хотя отец и был строгим наставником, но счетовод из него был никудышный. Доходные и долговые ведомости велись крайне небрежно, а порой не велись вообще. Вскоре нагрянули кредиторы, ожидавшие, что док пойдет с молотка, раз мой отец прикован к постели.

— Но вы ведь его не продали? — спросил Мэтью.

— Само собой, продал. Тому, кто предложил наибольшую цену. Выбора у меня не было, при такой-то запущенной бухгалтерии. Отец рассвирепел, как тигр. Он называл меня болваном и слабаком, клялся ненавидеть меня до конца своих дней и даже в могиле за то, что я погубил его дело. — Бидвелл вновь отхлебнул из кружки. — Однако я рассчитался с кредиторами и оплатил все счета. Я обеспечил семью пропитанием и купил лекарства для сестры, и после этого еще осталась небольшая сумма. А в порту одна плотницкая мастерская как раз собралась расширяться и зазывала новых пайщиков. И я решил вложить в нее, сколько мог, все до последнего шиллинга, чтобы заполучить какое-то влияние на дела фирмы. Конечно, сказалась и отцовская фамилия, к тому времени уже достаточно известная. Поначалу сложнее всего было добыть еще денег, чтобы увеличить свой пай, и я сделал это, нанимаясь на другие работы, а также удачно блефуя за игорным столом. Кроме того, надо было отделаться от некоторых малоумных компаньонов, которые чересчур осторожничали и никогда не добились бы серьезных успехов просто из боязни неудач.

Бидвелл отправил в рот еще одну порцию костного мозга и полузакрыл глаза.

— К несчастью, имя одного из этих тугодумов красовалось на вывеске фирмы. Он привык измерять работу в дюймах, а я мыслил морскими милями. Он не видел ничего дальше плотницкой мастерской, тогда как мне виделась на ее месте полноценная верфь. Будучи лет на тридцать старше меня, он в свое время создал эту мастерскую, и я признавал, что это его угодья, однако будущее принадлежало мне. Понемногу я начал строить планы, которые он точно не одобрил бы. Я спрогнозировал прибыли и оценил будущие затраты вплоть до последней доски и гвоздя, а потом выложил это все на собрании пайщиков. Я предложил им выбор: пойти под моим руководством на риск ради великого будущего или плестись прежней дорожкой вместе с мистером Келлингсуортом. Двое проголосовали за то, чтобы вышвырнуть меня за дверь. Но четверо остальных — включая главного чертежника — отдали голоса в пользу нового проекта.