Юлия Нелидова - Дело о сорока разбойниках

Добрались до Чарджуя. Иноземцев стойко снес ворчание Полякова, в котором было больше сожаления, чем негодования. Бенцелевичу удалось того успокоить, обещал поиски продолжить во всевозможных направлениях, где, вероятно, бывал Иноземцев с Юлбарсом, клялся, что непременно разгадает этот ребус, перво-наперво отправившись в предгорья Кугитангтау. Доктор не стал отговаривать инженера, пусть ищет, уже и неважно, найдет ли что, благо Окс и сокровища храма существовали на самом деле. Видно, и они привиделись Иноземцеву отголосками из прочитанных газет.

Поляков смягчился и отпустил Иноземцева, не держа на него обиды.

Тот едва от Евгении Петровны забрав Давида, – а оставлял Иноземцев паренька на попечение супруги благодушного начальника управы, которая была весьма удивлена смышлености и довольно чистому произношению русского маленького текинца и даже успела к нему привязаться, – ни минуты не задерживаясь по пути, отправился сразу на вокзал.

Пассажирский поезд уже стоял с четверть часа, перрон был полон людей: сарты, текинцы грузили отведенные для них вагоны цветными тюками, создавая вокруг себя невероятную сутолоку и шум, здесь же и офицеры расхаживали, сменившие белые кители на теплые сюртуки царского цвета, дамы в плотных пальто, шляпках и с непременными зонтиками спешили занять открытые вагончики, чтобы наслаждаться просторами, а если надоест или вдруг пойдет дождь, можно было вернуться в купе или вагон-ресторан, который тоже здесь имелся. Чарджуйская железнодорожная станция оказалась довольно оживленной. Если бы тогда Иван Несторович поспел до нее добраться, всего ведь сотня верст была, то, поди, не приключилось бы с ним беды. Ведь здесь кончались пески, люди жались к воде, окружая себя цивилизацией и цивилизацию сию по силам укрепляя, уж один деревянный мост через Амударью и тот охранялся едва ли не целой ротой солдат.

– Все, – вздохнул Иван Несторович, усевшись на мягкий диван в купе и снимая фуражку. – Бежим, Давид, бежим отсюда поскорее.

Мальчик, подражая своему благодетелю, что делал часто, да что уж говорить – почти всегда, тоже снял фуражку и положил ее на свои колени.

– А пошему бешим? – тотчас спросил он. – Догонялка играть будем? От кого догонять?

– Места здешние не для слабых психикой людей, – ответил Иноземцев со вздохом, верный своей привычке всегда на «пошему» отвечать. Сначала он научил мальчишку, если, что того интересует, задавать вопрос и внимательно слушать объяснения. Потом пожалел, что принял на себя такую непосильную ношу, ибо за день с тех пор ему приходилось слышать сотни, тысячи вопросов – каждое слово и действие своего благодетеля Давид сопровождал целой лавиной «пошему». В конце концов, доктор свыкся, заставив себя взвешенно отвечать на каждый. И ныне это у него выходило уже почти машинально, причем говорил Иноземцев всегда как есть, не юлил, не впадал в длительные витиеватые отступления, как любили поступать всяческие воспитатели и гимназистские учителя. Детский мозг, как большая резиновая камера, которая заполняется увиденным, услышанным, прочувствованным. Хорошо бы ежели все эти данные попадали в неизменном виде, так порядку в голове будет больше.

– А што такой психиха, ата-джан? – тотчас подхватил мальчишка.

– Такая пси-хи-ка, – поправил его Иноземцев и вздохнул. – Психика… это, своего рода, Давидка, неведомый пока науке аппарат, который в себе всякое живое существо носит, он есть генератор всей его жизни.

– Как машина из доска и велосипед?

– Да, верно, как машина. Но часто энергии в аппарате этом вырабатывается слишком много, она будоражит клетки крови, заставляя ее закипать, а те, в свою очередь, подталкивают клетки мозга. Тогда машина ломается. Как всякая машина…

– Закипать? Как тот серый вонючий водичка на колба? – от умственного сосредоточения сведя брови на переносице, спросил Давид.

Иноземцев улыбнулся уголком рта и поднял газету.

– В колбе, Давид. «В» – значит внутри чего-либо. «На» – поверх чего-либо. Что-то поезд не трогается, – пробурчал он, взглянув в окно.

– И много дым идет? – продолжал наступать паренек.

– О-о, много, очень много. Но это больше с тем случается, кто чрезвычайно любопытен, – назидательно пригрозил пальцем Иноземцев, – и слишком много о колбах думает. Много думать – вредно.

Тут Давид слегка ткнул газету пальцем, за которой наивно доктор пытался спрятаться.

– Как вредно, ата-джан? Ты говориль, думай, голова, думай, голова! Я ошень много думает про колба. Колба ошень курасивий. И большой есть, и маленький. Пошему вредно? А глина лепить колба тоже вредно? Я хочу их глина лепить, когда два рука будет.