Иль Канесс - Оформитель слов

Допили чай.

– Все, мне пора.

– Ага. Обратно пойдешь – не щелкай клювом, – предупредил батя. – Свернешь шею – мать расстроится. Может, проводить?

– Сам дойду. Отдыхай.

Когда выходишь из светлого помещения и переходишь на темную сторону, тебя окутывает адский мрак. Поэтому, я начал перемещаться сугубо осторожно, нащупывая в карманах зажигалку. Прикинув, что шахта лифта уже позади, уверенно повернул направо и шагнул. Там должна была оказаться дверь на балкон. Но ничего подобного. Там была пустота…

Холодно. В общежитии всегда справно топят и должно быть тепло, а тут – холодно. Что-то не так. Я попытался натянуть одеяло. Его не оказалось. Внезапно я понял, что у меня болит все тело, в том числе и то, что и болеть-то не может. Я попытался повернуться, но не смог, ощутив жуткую боль.

– Лех?.. Виталя?.. – спросил я у темноты.

Тишина. Очередная попытка шевельнуться, обернулась чудовищным спазмом всего тела. Правая рука не двигалась, как бы я ни старался. Пальцы рук замерзли. Мне стало совершенно не по себе.

Правая нога причиняла нечеловеческую боль. Стиснув зубы, решил ею пошевелить. Но мне снова стало так больно, как никогда в жизни. Последнее, что я помнил, так это как вышел от отца.

– Пап?.. – робко сказал я.

Тишина.

– Папа!

Сердце начало биться с бешеной скоростью. Но ничего не происходило. Тишина, мрак и холод.

Наклонившись чуть вперед, я принимаюсь щупать правую ногу. Пальцы вяжет что-то густое и едва теплое. Наконец, дойдя до половины голени, я понимаю, что… что, моя нога сломана! А ее продолжение, вместе со стопой, лежит под таким углом, что…

Я вздрагиваю и, стиснув зубы, достаю зажигалку. Немного света помогает осмотреть ногу внимательнее. Вижу, что она все еще является частью меня лишь потому, что держится на мышцах и коже. К тому же, я понимаю, что лежу в каком-то подвале. Ни дверей, ни окон. Что со мной?..

Меня начинает трясти.

– Пап… где ты? Пап, мне больно… Забери меня отсюда, пожалуйста. Ну, пап…

Но ответа нет и я, в конце концов, не выдержав, принимаюсь мужественно плакать.

– Ну, пап…

Поныв немного, пока никто не видит, я вытираю остывшую кровь с пальцев и с ужасом понимаю, что начинаю всерьез замерзать. К тому же, очень сильно хочется пить.

Чудный ноябрьский вечер. Я лежу со сломанной ногой и вероятно, рукой. На сломанной ноге нет ботинка – его сорвало при падении. Нет шапки и варежек. Я не чувствую правую ногу и пальцев рук.

Ночь. Стройка. Никого нет. Сторож смотрит телевизор в вагончике. Телефона, чтобы позвонить, тоже нет. Папа думает, что я уже в общежитии. Мама в деревне смотрит какого-нибудь малахова. Все очень плохо и практически безнадежно. Даже паниковать нет смысла.

Со временем мне надоедает ныть и я, превозмогая боль, начинаю шарить вокруг. Нахожу какие-то доски. Вытираю сопли и пытаюсь приподняться. Едва не потеряв сознание, я все же на мгновение приподымаюсь и вижу дверной проем с редкими просветами. Медленно опускаюсь на место. Прикуриваю сигарету.

– Свет в конце тоннеля.

Принимаюсь думать о всяком. Ищу, к примеру, положительные моменты в произошедшем. И нахожу. В частности, осмотр показал, что мне чудом не оторвало важный орган для создания новых людей, а из башки не торчал кусок арматуры. Это уже хорошо.

Представляю жизненные перспективы. Если ногу отрежут, то начну работать по свободному графику в метро и электричках. Стану звездой. Придумываю байку для пацанов о том, как в городе, с братвой, попал в засаду и мне отстрелило ногу базукой…

Неожиданно мелькает мысль о том, что утром меня просто никто не заметит и забетонирует.

– Это мы еще посмотрим…

Раньше как-то сообразительностью я не отличался. Откровенно – тупил. И раздражал многих. Был себе на уме. Рисование, стихи, рассказики. Часто тусовался один. Книги читал. В общем, как написал однажды один очень талантливый человек: «Жил как мудак и помер как мудак. Да и хуй с ним».

Многое у меня было через жопу. Теперь же, к 16 годам, я попал в совершенно экстремальную ситуацию. Надо было что-то делать и очень срочно. Тупить не простительно, если я собираюсь жить дальше…

Перед выполнением трюка по собственному спасению, я отчего-то решаю нацарапать что-нибудь важное на стене для потомков и тут же вспоминаю, как однажды в детстве, вытоптал в огромном заснеженном поле большими буквами слово «хуй», чтобы было видно из самолета. Мне тогда лет десять было. В тот момент мне казалось, что главное – не содержание, а масштаб.