Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Где, глаза мои, могли вы встретиться с другими —
Плачущими, но при этом все-таки сухими?

Там, на финиковых гроздьях, голуби висели,—
Спутник спутницу покинул, кончилось веселье.

Все воркуют, как и прежде, лишь одна, над лугом,
Словно плакальщица, стонет, брошенная другом.

И тогда я Лейлу вспомнил, хоть она далёко,
Хоть никто желанной встречи не назначил срока.

Разве я усну, влюбленный? Слышу я, бессонный,
Голубей неугомонных сладостные стоны.

А голубки, бросив плакать и взъерошив перья,
Горячо зовут любимых, полные доверья.

Если б Лейла полетела легкокрылой птицей,
С ней всегда я был бы рядом, — голубь с голубицей.

Но нежней тростинки Лейла: может изогнуться,
Если вздумаешь рукою ласково коснуться.

Из-за любви к тебе вода мне не желанна,
Из-за любви к тебе я плачу непрестанно,
Из-за любви к тебе забыл я все молитвы
И перестал давно читать стихи Корана.

Пытаюсь я, в разлуке с нею, ее отвергнуть всей душой.
Глаза и уши заклинаю: «Да будет вам она чужой!»
Но страсть ко мне явилась прежде, чем я любовь к другой познал
Нашла незанятое сердце и стала в сердце госпожой.

Дай влюбленному, о боже, лучшую из благостынь:
Пусть не знает Лейла горя, — эту просьбу не отринь.

Одари, о боже, щедро тех, кому нужна любовь,
Для кого любовь превыше и дороже всех святынь.

Да пребуду я влюбленным до скончания веков,—
Пожалей раба, о боже, возгласившего: «Аминь!»

Лишь на меня газель взглянула, — я вспомнил Лейлы взгляд живой
Узнал я те глаза и шею, что я воспел в тиши степной.
Ее пугать не захотел я и только тихо произнес:
«Пусть у того отсохнут руки, кто поразит тебя стрелой!»

Она худа, мала и ростом, — мне речь завистников слышна, —
Навряд ли будет даже в локоть ее длина и ширина.

И ее глазах мы видим зелень, — как бы траву из-под ресниц…
Но я ответил: «Так бывает у самых благородных птиц».

«Она, — смеются, — пучеглаза, да у нее и рот большой…»
Что мне до них, когда подруга мне стала сердцем и душой!

О злоязычные, пусть небо на вас обрушит град камней,
А я своей любимой верен пребуду до скончанья дней.

Вспоминаю Лейлу мою и былые наши года.
Были счастливы мы, и нам не грозила ничья вражда.

Сколько дней скоротал я с ней, — столь же длинных, как тень копья,
Услаждали меня те дни, — и не мог насладиться я…

Торопили верблюдов мы, ночь легла на степной простор,
Я с друзьями на взгорье был, — разгорелся Лейлы костер.

Самый зоркий из нас сказал: «Загорелась вдали звезда —
Там, где Йемен сокрыт во тьме, там, где облачная гряда».

Но товарищу я сказал: «То зажегся Лейлы костер,
Посредине всеобщей мглы он в степи свой огонь простер».

Ни один степной караван пусть нигде не рубит кусты,
Чтоб горел только твой костер, нам сияя из темноты!

Сколько дел поручали мне, — не запомню я их числа,—
Но когда приходил к тебе, забывал я про все дела.

О друзья, если вы со мной не заплачете в час ночной,
Поищу я друга себе, чтоб заплакал вместе со мной.

Я взбираюсь на кручи скал, я гоним безумьем любви,
Чтоб на миг безумье прогнать, я стихи слагаю свои.

Не дано ли разве творцу разлученных соединять,
Разуверившихся давно в том, что встреча будет опять?

Да отвергнет Аллах таких, кто, увидев мою беду,
Утверждает, что скоро я утешительницу найду.

В рубашонке детской тебя, Лейла, в памяти берегу
Я с тех пор, как вместе с тобой мы овец пасли на лугу.

Повзрослели дети твои — да и дети твоих детей,
Но, как прежде, тебя люблю или даже еще сильней.

Только стоило в тишине побеседовать нам вдвоем,—
Клевета настигала нас, отравляла своим питьем.

Пусть Аллах напоит дождем благодати твоих подруг,—
Увела их разлука вдаль, никого не видать вокруг.