Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Она развеет боль мою улыбкою одной,
Когда у ложа смертного предстанет предо мной.

Подобных мне и не было, сгорающих дотла,
Желающих, чтоб к пеплу их любимая пришла!

О, вечно вместе жить бы нам! А в наш последний час
В одной могиле, рядышком, пусть похоронят нас.

Ту, чья улыбка нежная и тонкий, стройный стан
С ума сведут и старого, — увозит караван.

Хотел поцеловать ее, — строптивости полна,
Мне, словно лошадь всаднику, противилась она.

Но прикусила палец свой и сделала мне знак:
«Боюсь я соглядатаев, — теперь нельзя никак!..»

О, чудный день, когда восточный веял ветер
И облака в ее краях рассеял вечер,

Когда откочевал мой род в края другие,
Но быть я не хотел там, где мои родные…

О горы вкруг ее становья! На мгновенье
Раздвиньтесь: пусть несет от милой дуновенье

Восточный ветерок: вдохнув его прохладу,
Я исцелю свой жар и обрету усладу.

Недаром ветерку дано такое свойство:
Из сердца гонит он тоску и беспокойство.

Где чудная пора, куда ушли без вести
Утра и вечера, когда мы были вместе!

Простит ли Лейла мне, что все ее поносят?
А мне бранить ли ту, что миру свет приносит?

Сиянием своим она всю землю нежит,
И лишь моей душе мой светоч не забрезжит.

Больны мои глаза любовью, но страдальца
Ей просто исцелить прикосновеньем пальца.

Душа моя забыть любимую не может,
И душу я браню, но разве брань поможет?

Когда я с Лейлой был, — с тех пор не каюсь в этом,
Я целомудрия связал себя обетом.

У опустевшего ее стою становья,—
И вновь схожу с ума, ее желаю вновь я!

О, мне давно Урва {118} 118 Урва. — Имеется в виду, по-видимому, поэт из племени узра, Урва ибн Хизам, умерший в середине VI века. Урва прославился своими любовными похождениями и, согласно легенде, был убит своей возлюбленной. -узрит внушает удивленье:
Он притчей во языцех был в минувшем поколенье,
Но избавленье он обрел, спокойной смертью умер.
Я умираю каждый день, — но где же избавленье?

Поохотиться в степях на газелей все помчались.
Не поехал я один: о газелях я печалюсь.

У тебя, моя любовь, шея и глаза газельи,—
Я газелей целовал, если на пути встречались.

Не могу внушать я страх существам, тебе подобным,
Чтоб они, крича, вопя, с жизнью милою прощались.

Нет в паломничестве смысла, — только грех непоправимый,—
Если пред жильем подруги не предстанут пилигримы.
Если у шатра любимой не сойдут они с верблюдов,
То паломничества подвиг есть не подлинный, а мнимый.

Весть о смерти ее вы доставили на плоскогорье,—
Почему не другие, а вы сообщили о горе?

Вы на взгорье слова принесли о внезапной кончине,—
Да не скажете, вестники смерти, ни слова отныне!

Страшной скорби во мне вы обвал разбудили тяжелый,—
О, пусть отзвук его сотрясет ваши горы и долы!

Пусть отныне всю жизнь вам сопутствуют только невзгоды,
Пусть мучительной смертью свои завершите вы годы.

Только смертью своей вы бы горе мое облегчили,—
Как бы я ликовал, как смеялся б на вашей могиле!

Ваша весть мое сердце разбила с надеждою вместе,
Но вы сами, я думаю, вашей не поняли вести.

Они расстались, а недавно так ворковали нежно.
Ну что ж, соседи расстаются, — и это неизбежно.
На что верблюды терпеливы, а стонут, расставаясь,
Лишь человек терпеть обязан безмолвно, безнадежно.

Вы опять, мои голубки, — на лугу заветном.
С нежностью внимаю вашим голосам приветным.

Вы вернулись… Но вернулись, чтоб утешить друга.
Скрою ли от вас причину своего недуга?

Возвратились вы с каким-то воркованьем пьяным,—
То ль безумьем обуяны, то ли хмелем странным?