Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Мне ответило сердце мое: «Ни к чему руготня.
Не меня ты брани, не меня упрекай, не меня,

Упрекай свои очи, — опомниться их приневоль,
Ибо сердце они обрекли на тягчайшую боль.

Кто подруги другой возжелал, тот от века презрен!»
Я воскликнул: «Храни тебя бог от подобных измен!»

А подруге сказал я: «Путем не иду я кривым,
Целомудренный, верен обетам и клятвам своим.

За собою не знаю вины. Если знаешь мой грех,
То пойми, что прощенье — деяний достойнее всех.

Если хочешь — меня ненавидь, если хочешь — убей,
Ибо ты справедливее самых высоких судей.

Долго дни мои трудные длятся, мне в тягость они,
А бессонные ночи еще тяжелее, чем дни…

На голодного волка походишь ты, Лейла, теперь,
Он увидел ягненка и крикнул, рассерженный зверь:

«Ты зачем поносил меня, подлый, у всех на виду?»
Тот спросил: «Но когда?» Волк ответствовал: «В прошлом году».

А ягненок: «Обман! Я лишь этого года приплод!
Ешь меня, но пусть пища на пользу тебе не пойдет!..»

Лейла, Лейла, иль ты — птицелов? Убивает он птиц,
А в душе его жалость к бедняжкам не знает границ.

Не смотри на глаза и на слезы, что льются с ресниц,
А на руки смотри, задушившие маленьких птиц».

Странно мне, что Лейла спит в мирном, тихом доме,
А мои глаза пути не находят к дреме.

Лишь забудутся они, — боль их не забудет,
Стоны сердца моего сразу их разбудят.

Лейла, был со мной всю ночь образ твой чудесный,
Улетел он, как душа из тюрьмы телесной.

Долго не было его — прилетел он снова.
Где там ласка: упрекать стал меня сурово!..

Из амир-племени жену, навек разъединив
С ее роднёю, взял супруг из племени сакиф.

Когда въезжала Лейла в Нахль, был грустен влажный взгляд.
Верблюды, шею изогнув, смотрели всё назад.

В неволе милая моя у тучных богачей,—
Желают родичи ее лишь денег да вещей.

Но что придумать нам, друзья, но что нам сотворить,
Чтоб с Лейлой встретиться я мог и с ней поговорить?

А если сделать ничего не можем в эти дни,—
Что ж, невозможного хотим, увы, не мы одни.

На караван моей любви я издали смотрел.
Гнал ветер облако над ним, стремясь в чужой предел.

В долине между горных скал шумел речной поток,
Скакали кони по тропе, бегущей на восток.

А я смотрел на караван, что милую увез,
И мне казалось, что сейчас ослепну я от слез.

Газель, ты на Лейлу похожа до боли.
Ступай нее, достойная радостной доли:
От смерти спасло тебя сходство с подругой,—
Порвало силки, чтоб жила ты на воле.

Пусть, по ее словам, моя любовь ей не нужна,—
Я создан для ее любви, а для моей — она.

И если мысль — ее забыть — со мной тайком хитрит,
То совесть, эту мысль прогнав, мне правду говорит:

Моя подруга создана отрадою самой,
Она мила, она стройна, она сходна с весной!

О, если б я огонь извлек, что в сердце я таю,
Объял бы с головы до ног он милую мою,

Любовь, что дремлет у меня во глубине души,
Баюкала б ее, склонясь над ней в ночной тиши.

«Ты видишь, — другу я сказал, — как Лейла мне мила,
Как велика моя любовь и как ее мала».

Когда нельзя прийти мне к Лейле, — вдали от милой, безутешен,
Я плачу, как больной ребенок, что амулетами увешан.

Кто нескудеющие слезы, кто слезы жаркие остудит?
Им, как моей разлуке с милой, мне кажется, конца не будет!

На суток несколько в Зу-ль-Гамре я сам расстался с ней когда-то,
Как я раскаиваюсь в этом, как тяжела была утрата!