Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Радость в сердце влилась, как шатра я раздвинул края,
А сперва оробел, хоть вела меня воля своя.

Кто же к ней, белолицему солнцу в оправе зари,
Не придет повидаться, лишь раз на нее посмотри?

Возле крепости Амир я вспомнил, подруга, тебя,
У колодца я вспомнил — слеза из очей излилась.

Значит, здесь и привал верблюдицам легким моим,
Если путь и далек, не спешим мы на этот раз.

Сам с собой говорить я стал о своей Зайнаб,
И слова о любви не скудели, к любимой мчась.

Вспоминаю о ней, когда солнце приходит к нам,
Вспоминаю о ней, когда солнце уходит от нас.

Много женщин кругом — со мною она лишь одна,
Я стихи лишь о ней слагаю, у сердца учась.

Если кто заслужить благосклонность хочет мою,
Пусть в речах его будет восторгов моих пересказ.

Если взор затуманится, я говорю: «Может быть,
Это образ Зайнаб туманит зрачки моих глаз?»

Если ноги в пути онемеют, вспомню ее,—
И уже ободрился и боль в ногах унялась.

Возле Мекки ты видел приметный для взора едва
След былого кочевья. Не блеснет над шатром булава,

И с востока, и с запада вихри его заносили,—
Ни коней, ни людей, — не видать и защитного рва.

Но былую любовь разбудили останки жилища,
И тоскует душа, как в печали тоскует вдова.

Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из Джаруба
Перекрыла останки песка золотого плева.

Быстротечное время и ветер, проворный могильщик,
Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова.

Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловко
От укусов змеи, потеряет над ядом права.

В Нум, Аллахом клянусь, я влюбился, но что же? — Я голос
Вопиющий в пустыне, и знаю: пустыня мертва.

За даренья любви от любимой не вижу награды,
Дашь взаймы ей любовь — жди отдачи не год и не два.

Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором,—
Берегись подойти — за ничто пропадет голова!

А покинет становье — и нет у чужого надежды
Вновь ее повстречать, — видно, доля его такова!

Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски,
Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова.

Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем,
И без имени явны приметы ее существа.

В ней врага наживу, если имя ее обнаружу,—
Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва.

Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых,
Отвергал поученья ее племенного родства.

Сброд из племени сад твоего недостоин вниманья,
Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства.

Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе {122} 122 Мариб, Дуруб — селения в Йемене. ,
Там, где резвые кони, где лука туга тетива.

Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов,
Я испытан в сраженьях, известность моя не нова.

Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных,
Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва.

Рода нашего жен защищают бойцы удалые,
В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива.

Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет,
И о наших делах не забудет людская молва.

Знаю, все мы умрем, но не первые мы — не исчислить
Всех умерших до нас, то всеобщий закон естества.

Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось,
К доброй славе идем, и дорога у нас не крива.

У долины Батха {123} 123 Батха — долина, в которой расположена Мекка. вы спросите, долина ответит:
«Это честный народ, не марает им руку лихва».

На верблюдицах серых со вздутыми бегом боками
Лишь появимся в Мекке, — яснее небес синева.

Ночью Ашаса {124} 124 Ашас (буквально: растрепанный, всклокоченный). — Поэт имеет в виду здесь самого себя. кликни — поднимется Ашас и ночью,
И во сне ведь душа у меня неизменно трезва.

В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчится
Одолел его сон, но закалка его здорова;

Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится.
Если б сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва!