Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Я сам источник иду искать, и мне провожатых не надо —
Достаточно молний мне в облаках да прозорливого взгляда.

Мой бог и мой меч — защита моя, что крепче любого гранита,
Если единственному нужна какая-нибудь защита.

Когда же запас мой дорожный скудней, чем мозг у страуса, станет,
То и тогда под кровлю скупца никто меня не заманит.

Но если привязанность между людьми стала привычной ложью,
Тогда на улыбку и я готов улыбкой ответить тоже.

Стал сомневаться я даже в тех, с кем дружен был эти годы:
Ведь даже лучшие — тоже часть подлой людской породы.

Разумные ценят отвагу и честь, искренность и безгрешность,
Невежды ценят не суть людей, а лишь показную внешность.

Я даже родного брата готов тварью считать негодной,
Если души не увижу в нем отважной и благородной.

Величием предков горжусь и я, своим благородством известных,
Хоть ныне и попрана слава отцов делами сынов бесчестных.

Но не соглашусь, чтобы доблесть моя, — как это бывает нередко,—
Была приписана лишь тому, что внук я достойного предка.

Дивлюсь я на тех, чьи мечи крепки, чья кровь не остыла в жилах,
А сами, подобно тупым клинкам, цель поразить не в силах.

Дивлюсь и на тех, кто, вступить решив на путь великих деяний,
Коней и верблюдов не гонит в поход, не рвется на поле брани.

Постыдней на свете нет ничего бессилья и неуменья
Достойное дело свое довести до полного завершенья.

Спокойно в Египте живу — на жизнь взираю, как посторонний:
Давно ни за кем в погоню не мчусь, нет и за мной погони.

И только с болезнью из года в год встречаться мне надоело:
Постель проклинают мои бока, вконец истомилось тело.

Как мало друзей навещает меня, как сердце болит жестоко,
Повсюду завистники, труден путь, и цель еще так далеко.

Все тело ноет, нет силы встать, не пил я, а будто пьяный,
И каждый вечер с тоскою жду гостьи моей незваной.

А посетительница моя — постылая лихорадка —
Словно стыдится: лишь по ночам приходит ко мне украдкой.

Кладу ей подушки, стелю ей постель, боясь ее ласк докучных,
Но хочет она лишь со мной ночевать — в костях моих злополучных.

Но трудно в коже моей вдвоем вмещаться нам поневоле:
Все тело мое распирает она десятками разных болей.

Когда ж расстаемся, в густом поту лежу я без сил, без движенья,
Как будто мы с ней предавались греху до полного изнеможенья.

И кажется: утренние лучи ее прогоняют насильно,—
Слезы ее в четыре ручья текут и текут обильно.

Конечно, влечения страстного к ней не чувствую никакого,
Но как истомленный любовник, жду: придет ли под вечер снова?

Верна обещанью, приходит она, — но нет ничего страшнее
Подобной верности: всякий раз мученья приходят с нею.

О дочь судьбины! Вокруг меня все беды — твои сестрицы,
Так как же смогла ты, болезнь моя, сквозь их толчею пробиться?

Ты хочешь израненного добить, — ведь нет у души и тела
Места живого, где меч не рубил и где не вонзались стрелы.

О, если бы знать: этот злой недуг сумею ли побороть я
И сможет ли снова моя рука крепко сжимать поводья?

Смогу ли жажду я утолить давних моих стремлений
На легком танцующем скакуне с уздою в горячей пене?

Быть может, мучительный этот жар развею в дальних походах:
Пусть меч и седло исцелят меня — не этот постылый отдых.

Где б ни теснила меня судьба, я прочь вырывался оттуда,
Как вышибает пробку вино, чтоб вырваться из сосуда.

Вот так покидал я друзей не раз, даже не распростившись,
Вот так оставлял полюбившийся край, даже не поклонившись.

Мой врач говорит: «Ты что-нибудь съел, желудок твой не в порядке,
Как видно, в питье или пище твоей — источник злой лихорадки».

Не в силах понять медицина его, что я — словно конь горячий,
Который от долгой сытной пастьбы станет слабее клячи.

Я — конь, что привык с храбрецами скакать, земли почти не касаясь,
Из облака в облако пыли густой, из битвы в битву бросаясь.

И вот прекратилась бурная жизнь: сняли узду и сбрую,
И конь занедужил лишь оттого, что дни уходят впустую.