Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Вижу: такая далекая даль к себе мою душу тянет,
Что, много дней добираясь к ней, и лучший верблюд устанет.

Когда мы оставим справа Думейр и выедем на равнину,
Быть может, и затоскует тот, кого навсегда покину.

Когда оставляешь тех, кто бы мог предотвратить расставанье,
Словно не ты уезжаешь от них, а их отправляешь в скитанье.

О, нет страшнее такой страны, где друга душа не знает,
И нет страшнее такой казны, что чистую честь пятнает.

А самое гнусное, что я обрел, что хуже любого урона,—
Добыча, которую вместе с орлом будет клевать и ворона.

Как может стихи слагать этот сброд, что возле тебя пасется!
Глядишь — не поймешь, кто такие они: арабы иль инородцы?

Пусть горьким покажется мой укор, но это любовь упрекает,
Блестит жемчугами его узор, но это слова сверкают.

Нам смолоду радости жизни даны, и сладость их слишком желанна,
Не могут наскучить они — и всегда кончаются слишком нежданно.

А если согбенный старик и кряхтит, и жалуется то и дело,
Поверьте, не жизнь надоела ему, а дряхлость уже надоела.

Здоровье и юность — орудья твои, но недолговечно их чудо,—
Когда же от нас отвернутся они, нам сразу приходится худо.

Расщедрится жизнь, а потом отберет, что было подарено ею,—
О, если б подобная щедрость ее была хоть немного скупее!

О, если бы не были слезы и скорбь ушедшего счастья наследьем,
А друг, уходя, не бросал бы тебя с отчаяньем — другом последним!

Возлюбленна жизнь, но и лжива и зла: напрасны любые моленья —
Не сдержит своих обещаний она и не завершит единенья.

Пусть все наши горести — из-за нее, но с нею страшимся разлуки:
Уходит она, лишь с трудом разорвав ее обхватившие руки.

Подобна лукавой красавице жизнь, ее вероломна природа,
Не зря ей, наверное, имя дано, как женщине, — женского рода.

Тебе потому лишь являю довольство, что скрытое скрыть хочу,
А как я тобой и собой недоволен — об этом пока молчу.

Такая мерзость, бесчестье, лживость впервые предстали мне!
Живым человеком ты мне явился иль чудишься в страшном сне?

Решил ты при виде моих улыбок, что полон я новых надежд,
А я лишь смеюсь над былой надеждой, презреннейший из невежд.

В своем тупоумье ты даже не знаешь, и сам-то на что похож:
Не знаешь, по-прежнему ли ты черен иль вправду стал белокож.

Забавно мне стало, когда я поближе ступни твои разглядел:
Увидел я вместо ступней копыта, когда ты босой сидел.

Раздвоены пятки твои — похожи на пару ослиных копыт,
К тому же сверкаешь ты весь — как маслом, потом густым покрыт.

Когда б не толпа твоих приближенных, я вместо пустых похвал
Стихами, кипящими скрытой насмешкой, хвалу бы тебе воздал.

Напрасно ты радовался, безмозглый, что славлю тебя при всех,—
Ведь даже в прочитанных мною строчках таился жестокий смех.

В то время, как ты никакого блага от слов моих не имел,
Я рад, что хоть губы твои верблюжьи как следует рассмотрел.

Таких, как ты, из краев заморских надо бы доставлять,
Чтоб успокаивать плачущих женщин — диковиной забавлять!

В чем утешенье мне найти? Ведь нет ни родины, ни дома,
Ни чаши на пиру друзей, с кем много лет душа знакома.

От века нашего хочу, — пока мой век еще не прожит,—
Чтоб он туда меня вознес, куда подняться сам не сможет.

Не будь рабом пустых забот, встречай судьбу легко и смело,
Пока с душой в пути земном еще не разлучилось тело.

Ведь радость не продлит того, чем счастлив ты бывал когда-то,
Как и печаль не воскресит поры, ушедшей без возврата.

Незнанье жизни — вот беда для всех, кто смолоду полюбит:
Их, не познавших этот мир, своею ложью он погубит.

От слез тускнеют их глаза, но в заблуждении великом
Они за мерзостью бегут, прельстясь ее лукавым ликом.