Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Ступайте, убирайтесь прочь — не на коне, так на верблюде,
Разлука с вами — мой приют, меня измучившие люди.

Я в ваших паланкинах был, — вы мне тогда не знали цену,
Когда же от тоски умру, найти не сможете замену.

О тот, чей слух был поражен моей безвременной кончиной,—
Конечно, каждый должен стать известья скорбного причиной,

Уже не раз я был убит, — так разгласить молва спешила,—
Но вновь вставал я, и куда девались саван и могила?

Пусть этих мнимых похорон бывали даже очевидцы,—
Еще меня не схоронив, пришлось им с жизнью распроститься.

Нет, не всего достичь дано, чего желаем безрассудно:
Как часто ветр приносит то, чего совсем не хочет судно!

Увидел я, что близ тебя честнейший честь свою погубит:
Недобры пастбища твои — хорошим молоко не будет.

Тому, кого приблизил ты, одна награда — злость и скука,
Тому, кто полюбил тебя, один удел — беда и мука.

Ты гневаешься на того, кто твой подарок принимает,
И он то похвалам твоим, то оскорблениям внимает, к

Разлука разделила нас пустыней дикой и безлюдной,
Где лгут и зрение и слух, где лучшим из верблюдов трудно.

Шагая через эту степь, их ноги будут в кровь избиты,
И взмолятся суставы их, чтоб зря не мучились копыта.

Благоразумье признаю, когда в нем гордость и правдивость,
Благоразумья не хочу, когда в нем прячется трусливость.

Не стану жить на деньги тех, чья длань скупа и неопрятна,
Не стану наслаждаться тем, что на душе оставит пятна.

Сперва ночами я не спал — так тосковал с тобой в разлуке,
Потом спокойней, тверже стал, — вернулся сон, утихли муки.

Но если от любви к тебе едва я не погиб сначала,
Решенье край покинуть твой мою решимость означало.

Уж все попоны конь сносил с тех пор, как нас Фустат приветил,
Не раз и сбрую он сменил с тех пор, как нас владыка встретил.

Великодушный Абу-ль-Миск, кому мы честно присягнули
И в чьих щедротах весь Йемен и Красный Мудар потонули,—

Хоть он сдержал еще не все из благосклонных обещаний,
Но не сдержать моих надежд, моих упорных увещаний.

Он — верный, ясно видит он, что не умею лицемерить,
И все же преданность мою желает до конца проверить.

Шагали люди и до нас дорогой, что зовется — Время,
Лежало тяжко и на них судьбы мучительное бремя.

Они вкушали горечь дней — тревоги, бедствия, печали,
Хотя и радости порой кого-нибудь да посещали.

Какое бы из светлых дел ночь совершить ни захотела,
Хоть чем-нибудь да омрачит она свое благое дело.

Таков наш век, — однако нам, как видно, бедствий не хватает,
И произволу злой судьбы кто как умеет — помогает.

Едва заметим мы, что жизнь взрастила деревце прямое,
К нему сейчас же поспешим приладить острие стальное.

Но ведь желанья наших душ настолько мелки, преходящи,
Что нужно ль, споря из-за них, друг друга истреблять все чаще?

И все ж гордиться мы должны, встречая смерть в пылу сраженья:
Хоть гибель и не весела, зато избегнешь униженья.

Вот если б все до одного бессмертными живые стали,
Того, кто осторожней всех, мы самым смелым бы считали.

Но ведь от смерти не уйти и хватит всем камней могильных,
А потому трусливым быть — удел лишь подлых да бессильных.

Душа не дрогнет перед тем, что ей не раз уже встречалось,—
Пугает душу только то, чего ни разу не случалось.

Напрасно того упрекаете вы, кто выше любого упрека:
Его деянья — превыше слов, а слово — верней зарока.

Оставьте в пустыне меня одного на месте былого привала,
Оставьте в полдень мое лицо без всякого покрывала,—

Любая невзгода мне принесет не муку — отдохновенье,
В пути повстречать людское жилье — вот для меня мученье!

Верблюдиц измученных скорбный взгляд — мой взгляд, когда сомневаюсь,
Верблюдиц израненных тихий плач — мой плач, когда я терзаюсь.