Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Я не царь Сулейман, не подвластны мне духи, {170} 170 Я не царь Сулейман, не подвластны мне духи… — По мусульманским понятиям, царь Соломон обладал властью над птицами и зверями, над некоторыми стихиями (например, ветром) и над демоническими силами (Коран, XXI, 78–82).
Рыбы, птицы и звери к стихам моим глухи,

Список бедствий мне жизнь приготовила длинный,
Но пока не велела писать для скотины;

И коль мне обезьяна завидовать стала,
В этом радости много, а горести мало.

О Аллах! Пусть растут в ней бессилье и злоба,
Пусть за мной днем и ночью следит она в оба;

Пусть я стану соринкой в глазу ее злобном,—
Если ты почитаешь такое удобным».

Когда бы ходить обучен был дивный дворец Хосроя,
К тебе он сбежал бы тайно, грезится мне порою.

Обидно ему без празднеств, без пышных пиров до света
Но что говорить об этом, когда невозможно это.

А знаешь, дворец прекрасен и требовать он достоин,
Чтоб жил в нем его хозяин — великий мудрец и воин.

Достоинства зданья спорят с достоинствами эмира,
Хоть тот и слывет славнейшим среди властелинов мира.

Промчавшихся дней величья не могут забыть палаты,—
Повсюду шаги гремели и говор порхал крылатый.

Дворец несравненный этот, сияньем слепящий очи,
Не зря и чертил и строил достойный восторга зодчий.

Творенье свое готовым он счесть не посмел, покуда
Простые кирпич и камень не преобразились в чудо.

И ввысь вознеслись колонны, и вспыхнули в залах фрески, —
Надменно глядели сверху жрецы в первозданном блеске

И витязи лет минувших в роскошном убранстве бранном
Любой из бойцов считался на родине марзубаном {172} 172 Марзубан (или марзбан) — крупный военный чин в сасанидском Иране, губернатор пограничной провинции. ,

Любой из них хмурил брови, как будто вел речь с врагами
Отбросив свой щит, на меч опираясь двумя руками.

А в центре дворца, на троне, стоящем в парадной зале
Был тот, на кого не часто глаза поднимать дерзали.

Хоть светел он был и ясен, как месяц во мраке ночи,
Величье его, как солнце, слепило возведших очи.

К тому же, чего таиться, постельничий, стоя рядом,
К прекрасному властелину мешал прикоснуться взглядом

Всегда при своем эмире он был неотлучней тени,
И видом, величья полным, знатнейшим внушал почтенье

Поодаль стояли слуги, нарядные, словно маки,
Лицо опустив, касался груди подбородком всякий,

Но души их пребывали не в зле, не в страхе великом,
А в сладостном восхищенье пред солнцеподобным ликом

Хвалу властелину пели на ста языках вассалы,
Но лести, что лжи подобна, не слышали стены залы,—

Владела умами всеми, и душами, и сердцами
Действительность, достоверно описанная писцами.

Свой слух насыщал словами медлительно солнцеликий,
А после дары и дани слагали у ног владыки.

А после он шел к фонтанам, наперсникам и кувшинам,
Чтоб всласть подышать прохладой и ароматом винным.

Едва ли вино запретно, хоть в нем и таится пламя,
Как в угольях, ненароком не залитых поварами.

А если и было прежде в злодействе оно повинно,
То грех искупили годы в подземной тюрьме кувшина.

Игрою с огнем поспорить напиток сей может смело,
Он может огня быстрее и душу обжечь и тело.

Из грез или сочных гроздей готовятся вина наши, —
Не знаю! Вино прозрачней тончайшей стеклянной чаши.

По цвету оно — как пурпур, которого нет дороже,
На пламя вино похоже, но пламя тусклее все же…

Младенцев к нему приносят красавицы, и любая
Кротка и нежна, как кормящей матери подобает,

Движений плода под сердцем не ведали девы эти,
Их груди не набухали, но вскормлены ими дети.

Две девочки, «Флейта» с «Лютней», и ласковы и забавны,
Но радостней и печальнее «Бубен» — мальчонка славный.