Елена Кисель - Аид. Любимец судьбы

Аид, а ты что думаешь?

– Такая, значит, жена.

Гера так и взвилась. Правда, перечить не осмели-

лась, помня широкую лужу, которая зазывно поблески-

вала издалека.

– А теперь в огне цветок, – сказала Гестия. – Или

огонь – цветок. Смотрите же, как интересно!

Она была не как меч Таната – она была тверже. Это

я понял, когда на десятый или пятнадцатый раз наших

посиделок ей удалось приволочь к костру Убийцу. Гелло к

тому времени принимал участие в беседе вовсю (в основном

короткими словами описывая свой дом – подземный мир),

Гера снисходила до разговоров довольно часто, я ронял ре-

плики из темноты, но растормошить Таната – это казалось

невозможным.

Не для Гестии.

– Не знаю, почему он не показывается, – как-то сказал

он, когда Гестия заливисто толковала о том, что ей снился

Гелло, танцующий с Гелиосом в обнимку.

Слышать голос Убийцы было настолько непривычно,

что все замерли, даже пламя прижалось книзу.

47

– Кто?

– Брат. Мой брат-близнец, Гипнос. Он ведь как-то

сюда проникает, иначе вы бы не спали.

Сам Танат не спал никогда, и это почему-то всегда

казалось естественным.

– Твой брат – бог сна? – свысока удивилась Гера. –

Тоже рожден Ночью? Я думала, она порождала чудищ в

наказание титанам!

– Он и есть наказание, – пробормотал Танат, поймал себя

на том, что говорит, и сконфуженно замолчал. Но брешь была

уже пробита, и теперь он по временам бросал фразы о мире, который возник между Тартаром и средним миром – подзем-

ном мире, который стал домом для детей Ночи, о том, как бу-

шуют в своей темнице – Тартаре – циклопы и Гекатонхейры…

– Отец правит там? – однажды спросила Гестия.

– Наведывается, – скупо отозвался Танат. – Не правит.

– Почему?

– А смысл?

«А смысл?» – будто хотел спросить что-то совсем

другое. Смысл – сидеть у костра всем вместе, несхожим и

не испытывающим друг к другу теплых чувств? Смысл –

говорить ни о чем, вспоминать солнечный свет, которого в

тесной, душной, разноцветной тьме – лишь призрак, в гла-

зах у Гестии? Смысл петь и угадывать, что на этот раз в огне: костистая лапа или дерево?

– Да когда ж это кончится! – потихоньку бормочет

Деметра, и ей в такт печально ухает оскверненная темнота, разрезанная тишина.

– Не-е, меня мамка не хотела давать старому хрычу,

– Посейдон всегда говорит громко – чуть ли костер не за-

дувает. – В пещере прятала. Нимфы малость воспитывали,

да. Эх, какие у них формы у этих нимф! Она, значит, бате

вместо меня жеребенка хотела дать. Завернуть в пеленки и

дать, чтобы он сожрал!

48

– Ужас, – шепчет Деметра. Наверное, прикидывает,

что бы мы тут делали еще и с жеребенком.

– Я ж говорю – ужас! Жеребенка! Я на него посмотрел…

а у него глаза большие, влажные такие… ржет. Жалобно. И

мама его, кобыла то есть, она тоже – в руку тыкается, чуть не

плачет. Ну, я и пошел… того, сам. Говорю – на, жри меня, чего

там… Правда вот зуб ему высадил – чтобы неповадно было…

– Дурак.

– Ага. Дурак, что всю челюсть старому гаду не своротил.

– Нет, вообще дурак. Ж-жеребец, как же…

– А в зубы?!

Ну, в зубы – так в зубы…

Дрались, бродили по лабиринтам, стучали клинками,

гонялись за отцовскими чудовищами, которых становилось

все меньше (смирился Крон, понял, что ничего не добьется),

– и темнота покорно принимала в себя, обнимала крыльями

оттенков. Только потом что-то дергало, толкало, тянуло к

маленькому костерку: не захочешь, а пойдешь, послушаешь,

как серебрится в безмолвии голос Геры, поющей песню ма-

тери, как низко подпевает Деметра, мечтает Гестия, шутит

Посейдон…

Твари, которые бродили по лабиринтам, к костру не

совались. Понимали – это для детей Крона.

Вообще никто и ничто не влезало.

Только раз, через несколько вечностей после того, как

собрались впервые, влез чужеродный, непонятно откуда

идущий звук.

Чавкающий, поглощающий звук времени, принима-

ющего в себя нового жильца.

– Похоже, там еще кого-то глотают, – уныло заметила

Гера. Из темноты отозвалась стоном Деметра:

– Ну, когда же это кончится!

А Посейдон заржал, впрочем, он так делал по каждо-

му поводу.

49

А потом это кончилось – когда прямо к нашим ногам

свалился туго запеленатый сверток. Упал тяжело, камнем

– потому что и был камнем. Кусок скалы, гранитно-серой,

грубо обтесанный наподобие младенца.