Елена Кисель - Аид. Любимец судьбы

И о черте – оставшейся, недоведенной, которая должна

представлять собой непрерывную линию, немного похожую

на Лету у ее истоков.

До первых порогов русло реки забвения, твоей вечной

противницы, Мнемозина, – все та же идеально прямая ито-

говая черта.

Ты не уговорила бы меня, Мнемозина: я давно научил-

ся быть глухим к мольбам. Ты не разжалобила бы меня: я

растерял жалость еще на той, первой войне. Ты бы меня не

напугала: внутри у меня – выжженная пустошь, черная, как

воды озера, в которое я гляжусь.

Но я привык доводить до конца начатое и держать

свои слова.

Помню и держу, Мнемозина. Вспоминаю, глотая горечь

то ли победной, то ли поминальной чаши.

425

Оставишь ли ты меня, когда моя память иссякнет, и

я скажу: «Вот все и кончилось»?

Не расценишь ли как нарушение то, о чем я буду вспо-

минать сейчас?

Видишь ли, как бы я ни старался, я вижу это шествие

только со стороны.

Подземный мир вымер.

Божества ночи не решились выйти навстречу этой

процессии.

Схоронились за скалами тени.

Только плакучие ивы равнодушно поскрипывали

калеками-стволами – непрошенные свидетели. Шептались

тусклой зеленью: «Все? Все…»

Тут действительно были все.

Косматая мощь Гекантохейров: каждый их шаг от-

дается под сводами мира стократно, сами своды начинают

подрагивать: им бы отвернуться, не смотреть на воплощен-

ную Силу! Циклопы с тяжелой ношей, завернутой в куски

ткани – сквозь ткань тяжело набухают и падают капли.

Прозрачные? Черные? Здесь все черное.

Титаны… и титаны.

Титаны пленные – с увечьями, неперевязанными ра-

нами, оторванными конечностями, торчащими в спинах и

могучих плечах стрелами и копьями. Лишенные оружия и

доспехов. С угрюмо опущенными головами – не потому, что

побеждены, а потому что рядом шагает и давит Мощь.

Титаны с оружием, перешедшие на сторону новых

властителей мира. С перевязанными ранами. Со следами от

стрел на доспехах.

С опущенными головами, ибо рядом – Мощь, впереди

– Тартар, а тут, вот прямо рукой подать – предательство, о

котором молчат побежденные.

И победители страшно схожи со своими собратьями,

так что – не ошибиться бы с карой.

426

Те, кому предстоит не ошибаться, движутся вслед за

Сторукими. Новые хозяева мира. Боги.

Спуститься к Тартару осмелились трое Кронидов, и

впервые они выглядят братьями настолько: волосы у всех

черны, лица – бледны, в глазах – одинаковая решимость.

Мрачная.

Пугающая.

Решимость закончить то, что начали когда-то маль-

чишками.

Значит, Тартар близко: так равняет только он.

Равняет, приглашает, запугивает. Глушит даже шаги

Гекатонхейров. Приветливо ощеривается провалом рта –

черным даже на фоне здешнего мрака.

Лежит на пути к бездне тело полузмеи-полуженщины

Кампе. На лице – недоверие и протест. Глупый. Тому, что

уже свершилось.

Тело летит в Тартар первым – жертва, умиротворяю-

щая тюремщика.

Или, может, закуска перед сытным обедом.

Потом трое Кронидов сбрасывают в бездонную пасть

то, что осталось от Крона.

Сами. Не таская руками куски плоти, а повелевая им

быть ввергнутыми вниз… все равно – сами.

Все трое молчат, и ни в одном нет юности: зрелые

мужи стоят над пропастью.

Кроноборец – величие и власть во плоти, молнию

взгляда не загасить Тартару. И куски плоти, подчиняясь

этому взгляду, отправляются на вечное заточение.

Неистовый – плечом к плечу с братом, необузданность

и стихия. Резкий взмах трезубцем яростно бросает омытые

ихором части тела Крона в утробу Тартара.

А третий-то где?

Наверное, с темнотой слился или, может, шлем надел

– невидимка?

427

Нет, вот же он.

В стороне от остальных. Лицо из мрака выступает –

угрюмое, с губами в ниточку.

Со своей частью работы справился давно – смахнул в

пропасть, да и все тут. Пусть лежат, лишь бы назад не…

А Тартар довольно урчит и подначивает: славная тра-

пеза! Еще что-нибудь есть у вас?

А то как же.

И в мрак на заточение отправляются титаны. Те,

которые без доспехов, без оружия и со стрелами. Не

перепутали победители. Кто-то сопротивляется, кто-то

шагает сам, кто-то наконец взрывается криками и про-

клятиями – Тартар с удовольствием жрет эти звуки – и

из глаз у всех заключенных рвется, просится колючая