Ахто Леви - Улыбка Фортуны

Когда мы шли из отделения, я ему рассказывал о своем беспокойстве, о страхе, о привычке заглушать его алкоголем. Мы шли к Днестру. Когда показалась река, ноги отказались меня нести. А ведь с тех самых пор, с той памятной ночи я и гулять ни разу не ходил к Днестру: сверток, словно труп убитого мной человека, вопил со дна реки.

Бедный Сашко! Он теперь тоже жертва моих идиотских рефлексов. А почему, собственно, он «бедный»? Ведь у него — Марина, а она — чудо, Марина. Она красивая, волевая, сильная. Сашко хочет ребенка, еще до свадьбы купил детскую коляску, но Марина эту коляску упаковала в клеенку и запихнула в сарай, а взамен притащила кучу учебников. «Ребенок будет после вуза,— говорит она.— Сначала вуз, потом ребенок. Обязательно будет...»

Сашко очень боялся, что мои рефлексы будут часто просыпаться под воздействием вина, а пью я главным образом в компании Карася, поэтому мой новый друг старался незаметно, мягко окружить меня со всех сторон, привлечь к шахматам, спорту, литературе... Он очень старается при этом быть естественным. Но я делаю вид, что ничего не замечаю — мне это приятно. Наверное, только так я и могу с ним сблизиться, хотя... Он славный парень, он мне нужен куда больше, чем рыжие и прочие, и все-таки во мне — постоянное ощущение какого-то неведомого барьера между нами, который трудно перешагнуть каждому: он не может стать таким, как я, а я таким, как он. С одной стороны, во мне силен страх перед прошлым, с другой — это же прошлое как будто притягивает вопреки здравому смыслу. Что это? Может, это цыганская «болезнь», зовущая в кочевую жизнь — в холод, грязь и нищету...

Да, но хаос у меня в душе сейчас совсем по другой причине. Подошел ко мне вчера после работы Сашко и позвал к себе. Когда мы вошли, Марина, пожав мою руку, извинилась и ушла, ссылаясь на дела. Мы вошли в гак называемую чистую половину, где я увидел на столе нечто, что узнал не сразу, а когда узнал... вспотел: на столе лежала посуда из гостиничной кладовки — по десять экземпляров каждого предмета, тут же я увидел на стуле выстиранный плед.

Сашко достал бутылку вина, разлил в два стакана и сказал:

— Где собаки, там и зеваки...

«Значит, меня в ту ночь видели...» — подумал я. Но оказалось иное.

— Я знаю, как ты меня на складе от надувательства спас, а «это»

достал из Днестра мой приятель-водолаз, человек надежный. Ведь нужно же душу успокоить... Вернем?

Я вспомнил, что он как бы невзначай спрашивал, куда я забросил это «барахло» и удивлялся, что пропажу до сих пор не обнаружили...

Операция «возвращения барахла» прошла гладко. Мы все аккуратно уложили в складной брезентовый чемодан и пошли в «Дружбу». Поднялись на четвертый этаж, здесь Сашко завел долгий разговор с дежурной, а я—свой человек — с мягким чемоданчиком подошел к кладовке, выгрузил там посуду, свернул чемодан, и вскоре мы бодро шагали обратно.

Марина ждала нас с ужином, она делала вид, что все происходящее под солнцем — закономерно, и весело рассказывала, что нашла на улице трешку.

— Иду я,— говорит она,— а она мне навстречу бежит...

Суета на вокзале, хаос в душе. Что же все-таки они думают обо мне?..

Рыжий пристроился

Серый встретил Аркадия в бане. На лавке на животе лежит какой-то гражданин могучего вида, бронзовый от загара, и сверкает совершенно белым местом, откуда ноги растут. Самое же достопримечательное, что у этого гражданина на его белых ягодицах поблескивают... глаза. Серый все смотрел и смотрел в эти «глаза», и наконец их обладатель повернулся на спину и уставился, в свою очередь, на Серого.

— Чего смотришь! — рявкнул знакомый голос.

— Просто так,— ответил Серый, узнав Рыжего. — А ты какого черта орешь?

— И я просто так,— сказал он равнодушно Серому. — Давай, потри мне спину, у тебя мочалка есть?

— Слушай,— сказал ему Серый,— зад у тебя мировой...

— А на тебе шерсти, как на мамонте,— буркнул Рыжий миролюбиво. —Мне эти чертовы глаза в малолетке накололи. По глупости ношу. Здорово вредные глаза. У меня даже кликуха была — Голубоглазый. Понял. А в розыске, думаешь, об этом не знали? Меня по этим приметам сколько раз узнавали. Только сцапают, и тут же: очень ты, друг, смахиваешь на Голубоглазого, а будь-ка любезен, спусти брюки, посмотрим тебе в глаза... Понял. Можешь после этого называться хоть святым Николаем — хана!