Andrew - o 8b191ad8675a2039

что отец мой покойный закабалил. Что ж делать-то?»

- Я так думаю, Федор, - ответила ему жена. «У кого холопов мало, как у Матвея Семеновича,

тот их и распустит, как настанет время. А ты тогда скажешь – кому охота, те идите, а кто

хочет остаться – так оставайтесь».

- А до тех пор? – еле слышно спросил ее Федор. «Ох, Федосья, иногда думаю – оставить бы

все, забрать тебя с Марфушей, и уйти, уйти от всего этого. От службы царской, от милостей

его – потому как сегодня милости, а завтра – как не понравится что государю, так на колу

будешь торчать и вороны тебе глаза выклюют. Но ведь не уйти – не для того я тебя в жены

брал, чтобы ты страдала».

Феодосия потянулась к мужу и обняла его. «Федя, Федя, - покачала она головой, - не из-за

богатства твоего я за тебя замуж выходила, не из-за знатности. Куда ты, туда и я. Скажешь

сейчас – собирайся, Федосья, так я встану, Марфу возьму да и пойдем за тобой – хоша бы и

босиком. Как Руфь праведница говорила: «Куда ты пойдешь, пойду и я, и где ты заночуешь,

там и я заночую».

- А помнишь ли ты, что далее там было, в словах ее? – спросил Федор, испытующе глядя на

жену.

- Помню, - ответила Феодосия, чувствуя на себе его взгляд. И более не единого слова не

было сказано в ту ночь в опочивальне Вельяминовых.

Феодосия была с Марфушей в детской светелке, когда снизу девка прибежала сказать, что,

мол, приехал Федор Васильевич и с ним какой-то боярин.

Боярином этим оказался давеча виденный Феодосией Матвей Башкин.

- Вот, привел я тебе Матвея Семеновича, по делу тому, о коем вчера говорили, – сказал ей

муж. «Вы оставайтесь, а я поехал – не говорил я тебе, Федосья, дак уж скажу сейчас – царь

Иван Васильевич повелел открыть на Москве печатный двор, на манер гутенберговского,

коего книги есть у тебя».

Феодосия ахнула и приподнялась.

- Так, Федор, это выходит....

- Именно, - довольно улыбнулся муж. «С божьей помощью, к концу лета напечатаем первые

книги – Евангелие и Псалтырь. Есть один мастер знатный, Иван Федоров, диакон в церкви

Святого Николая Чудотворца, что в Кремле. Вот он и ставит печатный пресс».

Боярыня раскраснелась.

- Да привезу я тебе Псалтырь, привезу - рассмеялся Федор. «Будет у тебя свой, московской

печати».

- Возьмите, - сказал Башкин, протягивая ей грамотцы. «Это б на латынский переложить,

боярыня. Хоша чтобы понятно было».

- Ты это писал, Матвей Семенович? – спросила Феодосия.

- Куда мне! - рассмеялся Башкин. «Тот человек, про коего говорил я вчера, его это рука».

- А что за человек-то? – боярыня разгладила скомканные, криво написанные клочки бумаги.

«Все как расплылось - то тут», - добавила она, вглядываясь в слова.

- Так в подвале, при свече единой, чисто не напишешь, - резко ответил Башкин.

- А что, Матвей Семенович, - взглянула на него боярыня, - ты того человека спасти

располагаешь?»

- Не только спасти, - Башкин медленно прошелся по горнице и остановился перед иконами.

«Доске крашеной поклоняемся, свечи перед ней ставим, ладаном курим, а потом идем и

последнюю рубашку с ближнего своего снимаем. Христиане называемся. На губах одно, а

руки иное творят».

Феодосия молчала, смотря на боярина.

- Не след нам спасать человека этого – ведь ежели поймают, то пытки и костер ждут не

только нас, но и него, - тихо сказал Башкин. «Нет, Федосья Никитична, бежать ему надо,

покуда жив он, и покуда мы можем ему помочь».

- Куда бежать-то? – Феодосия взглянула в окно терема, за которым высилось просторное,

светло-голубое московское небо.

- Туда, где услышат его, - твердо, сказал Башкин и распахнул ставни – будто действительно

увидел вдали, за горизонтом, свободу.

Коротки летние ночи на Москве. Не успеешь оглянуться, как заря с зарей смыкается,

розовеет небо на востоке, начинают перекликаться ранние птицы, да и весь город

просыпается потихоньку, потягивается, скрипит ставнями, шаркает подошвами сапог по

пыльным улицам.

Поэтому-то неприметную лодку и спрятали в густых зарослях ивняка на низком, правом

берегу Яузы еще с вечера. Пригнал ее вниз по течению разбитной темноволосый парень, -

примотал веревкой к колышку на берегу, да и был таков. Место тут было глухое, напротив

белых монастырских стен паслись коровы, да и те к вечеру, повинуясь рожку пастуха,

потянулись по домам, в слободу.

Двое на низких коньках, - вроде купцы, да не первого десятка, поплоше, - заехали на пустошь