Andrew - o 0a115616b968c99b

за вышиванием.

-Конечно, - Мэри нашла глазами дочь и помахала ей рукой. В Смоленском соборе уже

звонили к обедне и женщина вдруг, горько подумала:

- А Роберта зарыли где-то, Господь ведает – где, и на могилу не прийти. Надо будет, когда в

Лондон вернемся, поехать туда, на север, хоть камень поставить на их кладбище родовом.

Он же единственный сын был, а я ему сына так и не родила, - Мэри чуть слышно вздохнула.

- Хотели же, как Энни четыре годика было, а потом сюда уехали. Может, и хорошо, что так, а

то с двумя детьми на руках еще сложнее было бы. А королева указом особым и поместье, и

титул за Энни оставила, за кого бы я замуж потом ни вышла, земли девочке достанутся. Да

мне бы ее вырастить, не до замужества тут, - Мэри опять вздохнула и Ксения осторожно

спросила: «Случилось что, Марья Петровна?».

- Мужа своего покойного вспомнила, Ксения Борисовна, - тихо ответила женщина и,

повернувшись, сказала: «Схожу к этой юродивой, помолюсь у нее в келье за упокой души

его».

Ксения проводила Мэри глазами, и, взглянув на пяльцы, горько сказала: «У нее хоть муж

был. А я что, - губы девушки презрительно усмехнулись, - я теперь до конца жизни порченая

буду, еще и не захочет он меня!»

Девушка резко воткнула иголку в самую середину пялец и расплакалась.

В келье было сыро, и Мэри, оглянувшись, увидела черные потеки на серых, влажных камнях.

«Господи, бедная девочка, больше двадцати лет тут сидела, и даже солнца не видела. Она

это, сомнений нет, матушка же писала, что у нее глаза васильковые, как у матери ее, Марии

Старицкой. А царь Иван и вправду свое обещание выполнил, живы они остались».

Мэри посмотрела на сгорбленную, худую спину – юродивая стояла на коленях перед иконой

Богоматери, раскачиваясь, мыча что-то, и, перекрестившись, опустилась рядом.

- Ммма-маа, - показала Маша на икону. «Ммма-мма!».

- Правильно, - Мэри взяла худую, детскую ручку, с обгрызенными до крови ногтями.

Маша внезапно вскочила, и, подпрыгивая, порылась в куче соломы.

- Мма-мма! – сказала она гордо, протягивая Мэри маленький, простой деревянный крестик.

«Как Федор человека пришлет, - спокойно подумала Мэри, - надо отписать в грамоте, что

Маша жива. И, как с Шексны выбираться будем, с собой ее увезу. Пусть под отцовским

крылом поживет. Здоровой она уж теперь никогда не станет, ну да что делать – дяде Матвею

семьдесят этим годом, пусть хоть в конце жизни с дитем своим побудет. А потом уж мы за

ней присмотрим, не обидим, все же кровь наша».

Она положила на ладонь крестик и Маша, взглянув на него, опустив уголки губ, - тихо,

жалобно замычала. Апостольник сбился, и Мэри увидела золотистые, словно копна сена,

волосы. «Молодая же совсем еще, - про себя вздохнула женщина, - Ксении ровесница, на

год старше, а вон – все лицо в морщинах, хоть зубы целы, слава Богу».

- Так поедешь с нами? – нежно спросила Мэри. «Со мной и с дочкой моей, Аннушкой?».

Маша затрясла головой, и Мэри, достав платок, вытерев слюну, что потекла с бледных губ,

услышала: «Д-дааа!»

Энни попыталась вздохнуть глубже, - в соборе был полно народу, удушливо, сладко, пахло

ладаном, и девочка, закашлявшись, сердито подумала: «Зачем все это? Мы с папой и мамой

в Копенгагене в церковь ходили, я же помню, и тут, на Английском Дворе тоже. Там так

спокойно было, прохладно, кроме креста, над алтарем, и нет ничего. А тут все в золоте, все

блестит, как будто не церковь, а дворец».

Она подергала инокиню за рукав: «Можно я у Богоматери свечку поставлю? За здравие

матушки моей».

- Иди, конечно, - разрешила та. Энни, пробираясь в толпе к огромному образу, закрытому

изукрашенным драгоценными камнями окладом, мысленно сказала: «И за папу тоже

помолюсь, пусть хоть здесь, все равно». Она поправила платок на голову и вдруг

почувствовала, что кто-то тихонько прикасается к ее руке.

Невысокая, в простом сарафане девушка посмотрела на нее веселыми, голубыми глазами и

едва слышно шепнула: «Матушке своей передай, я тут завтра буду, найди меня».

Энни опустила длинные ресницы, и, незаметно спрятав грамотцу за рубашку, облегченно

улыбнулась.

- Ну вот, - Мэри развернула бумагу, - жив Федор Петрович, не плачьте, Ксения Борисовна.

Просит, чтобы отписали вы ему, в кою обитель поедем.

Ксения взглянула вниз, на девочек-послушниц, что шли к трапезной, и спросила: «А что же

он отсюда меня не заберет?»

Мэри потянула к себе перо и чернильницу. «Тут стрельцов четыре сотни, Ксения Борисовна,