Алесь Жук - Листья опавшие

А мальчик серьезно и громко спросил у мамы:

— Что, в помаде?

И она снова смутилась, счастливо и молодо.

***

Вчера обедал в ресторане. Недалеко за столиком сидела молодая дамочка. Ухо­женная, досмотренная, как секретарша солидного начальника. Тоненькими пальчи­ками придерживала кусочек курятины, откусывала своими ровненькими зубками, будто одолжение делала этому кусочку. Подумал, что это можно записать и так: «Молодая, изящная с виду стервочка по-хориному остро кормилась курятинкой». Или как-то по-другому в этом же плане, но только обязательно со «стервочкой».

***

На берегу озера, под солнцем, на молоденькой травке, читал «Витраж» Янки Брыля, подписанный мне: «с симпатией и надеждой».

А вдоль воды туда-сюда медленно прохаживалась молодичка с такими изящными формами, что на ней казался лишним довольно условный купаль­ник. И посматривала улыбчиво и приветливо.

А я, дурак, лежал и читал Брыля. И понял, что дурак, только вечером дома.

***

Грустное августовское солнце, светлая молочная краснота рябин, желтые сухие березовые листья в мягких вересковых соцветиях. И тревожный шум листвы под ветром, уже временами тугим и сильным. Цветет зверобой, синеет цикорий, доцветает фиолетовым цветом вдоль дороги дикий горошек.

Заломалось лето краснеющей гронкой придорожной рябины.

Подумалось о том, как человек бездарно в сутолоке дней не замечает, что ровно, но неумолимо утекает в невозвратность жизнь со всей ее красотой. Про­ходит молодость, зрелые годы и неумолимо упрямо приближается одинокая и холодная старость.

Удивительно, что, имея уже и годы, все еще чувствую себя мальчишкой во взрослой жизни. Что подло, плохо, чего не должно быть, — знаю, что правильно — нет! И дай Бог до самой смерти не знать этого окончательно правильного.

***

Ветер плотный, шумящий, и листья под ним ходят волнами. Солнце уже не мучает жарой, греет тепло и мягко, грустно, а ночью даже и на балконе третьего этажа душновато, и луна красноватая, как глаз от бессонницы. Невольно припо­минается полевой ночлег в свежей пахнущей соломе.

***

Сентябрь сухой, ветреный, с большими серыми журавлями в поле, пере­паханном на зиму и сизом, как крыло дикого голубя.

При чтении какое-то обостренное восприятие, словно до этого ниче­го никогда не читал, почти что ощупью каждое слово, интонацию, точку. Может, эта обостренность от того, что накануне читал Мориака и странички Камю.

Подумалось о длинноватой цитате Андре Моруа из Мориаковой «Пусты­ни любви» и его ремарке к этой цитате: «Эти двое в ту ночь так и не смогли преодолеть пустыню любви». Мне далеко до Мориака, вроде бы нечего даже и пытаться писать об этом, но оно будет мучить меня, и буду писать об этом, потому что испокон веков у каждого человека своя «пустыня любви».

***

После короткой поездки домой, в свои поля горько и просто понял: в жизни у меня всегда будут бумага, ручка и писание. От этого какое-то глухое сожале­ние о том, что можно просто жить, радуясь друзьям, подругам, компаниям!.. От этого понимания стало легче, как от свежего дуновения ветра, сентябрьского, с еще теплым привкусом.

В разговоре Микола Аврамчик удивлялся силе книги Брыля, Адамовича, Колесника «...Я из огненной деревни» и, немного смутившись, признался, что читал вчера вечером один в комнате и временами плакал.

Мы с Николаем Яковлевичем люди очень разного возраста и разного жиз­ненного опыта, но и со мной при чтении было то же самое.

***

Пишу в эту свою красную тетрадь, а на первой странице стоит дата, когда я не был еще в армии, когда далеко было до книги, до членства в Союзе, до возможности заниматься своей работой. И тогда далеко еще было до понима­ния, что так и не случилось в жизни чуда, что сердце так и осталось одиноким охотником в холодном поле, где потемневшая от первых приморозков озимь, которой еще предстоит стать урожаем. А сердце все не хочет смиряться, не хочет остывать от желаний душа, только все чаще и чаще берет все на откуп разум и трезвая голова, распоряжается и принимает последнее решение. Что же, поохотимся и в холодном поле, от этой прохладности должны становиться яснее голова и свежими простые человеческие мысли.

***

Михась Стрельцов, немного хмельной, но трезво, говорил о своей ориги­нальности, о том, что он это доказал, — и пускай попробуют написать так те, что бросают камни в его огород, обвиняя в эпигонстве. Душевная тонкость, оригинальность таланта, равного которому у нас нет. Только грустно от мысли, что самое лучшее яблоко, если оно подточено жизнью, падает первым. Это, наверное, знал и Михась, когда писал свою «Загадку Богдановича». Верить в обратное очень хочется, и этим утешаю себя.