В Розанов: Опавшие листья (Короб второй)

Василий Васильевич Розанов

ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ

Короб второй, и последний

Чем старее дерево, тем больше падает с него листьев. Завещая по "+" моей перепечатывать все аналогичные и продолжающие "Уедин." и "Опав, листья" книги в том непременно виде, как напечатаны они (т. е. с новой страницы каждый новый текст), я, в целях, компактности и, след., ускорения печатания "павших листов", отступаю от прежней формы *, с крайним удручением духа.

"Опав, листья" изд. 1913г. представляет 1/2 или 1/3 того, что записалось за 1912 г., причем печатались они в таком состоянии духа, что я их почти не приводил в порядок хронологически. Так, все помеченное "Клиника Елены Павловны" - относится к октябрю, ноябрю и декабрю месяцам, - и должно быть отнесено в конец издания за этот год. Вообще же печатающееся ныне должно быть как-то "стасовано" ("тасуем карты") с изданным в 1913 году, листок за листом, - и, во всяком случае, не в том порядке и виде, как было издано в 1913 г.

Во 2-м коробе листы лежат в строгом хронологическом порядке, насколько его можно быть восстановить по пометкам и по памяти.

Самая почва "нашего времени" испорчена, отравлена И всякий дурной корень она жадно хватает и произращает из него обильнейшие плоды. А добрый корень умерщвляет.

(смотря на портрет Страхова: почему

из "сочинений Страхова" ничего не вышло

а из "сочинений Михайловского" вышли

школьные учителя, Тверское земство

и множество добросовестно работающих,

а частью только болтающих, лекарей).

* * *

Страшная пустота жизни. О, как она ужасна...

* * *

Теперь в новых печках повернул ручку в одну сторону - труба открыта, повернул в другую сторону - труба закрыта.

Это не благочестиво. Потому что нет разума и заботы.

Прежде возьмешь маленькую вьюшку - и надо ее не склонить ни вправо, ни влево, - и она ляжет разом и приятно. Потом большую вьюшку, - и она покроет ее, как шапка.

Это правильно.

Раз я видел новое жнитво: не мужик, а рабочий сидел в чем-то, ни телега, ни - другое что, ее тянула пара лошадей; колымага колыхалась, и мужик в ней колыхался. А справа и слева от колымаги, как клешни, вскидывались кверху не то косы, не то грабли. И делали дело, не спорю, - за двенадцать девушек. Только девушки-то эти теперь сидели с молодцами за леском и финтили. И сколько им ни наработает рабочий с клешнями, они все профинтят.

Выйдут замуж - и профинтят мужнее.

Муж, видя, что жена финтит, - завел себе на стороне "зазнобушку".

И повалилось хозяйство.

И повалилась деревня.

А когда деревни повалились - зачернел и город.

Потому что не стало головы, разума и Бога.

* * *

Несут письма, какие-то теософические журналы (не выписываю). Какое-то "Таро"... Куда это? зачем мне? "Прочти и загляни". Да почему я должен во всех вас заглядывать?

* * *

То знание ценно, которое острой иголкой прочертило по душе. Вялые знания - бесценны.

(на поданной почтовой квитанции).

* * *

С выпученными глазами и облизывающийся - вот я.

Некрасиво?

Что делать.

* * *

...иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существа ее. И, может быть, это есть мое мировое "emploi"1. Тут и моя (особая) мораль, и иммораль-ность. И вообще мои дефекты и качества. Иначе нельзя понять. Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта. Но вообразить, что это было возможно потому, что "я захотел", никак нельзя. Сущность гораздо глубже, гораздо лучше, но и гораздо страшнее (для меня): безгранично страшно и грустно. Конечно, не бывало еще примера, и повторение его немыслимо в мироздании, чтобы в тот самый миг, как слезы текут и душа разрывается, - я почувствовал неошибающимся ухом слушателя, что они текут литературно, музыкально, "хоть записывай": и ведь только потому я записывал ("Уединенное", - девочка на вокзале*, вентилятор*). Это так чудовищно, что Нерон бы позавидовал; и "простимо" лишь потому, что фатум. Да и про-стимо ли?.. Но оставим грехи; таким образом, явно во мне есть какое-то завершение литературы; литературности; ее существа, - как потребности отразить и выразить. Больше что же еще выражать? Паутины, вздохи, последнее уловимое. О, фантазировать, творить еще можно: но ведь суть литературы не в вымысле же, а в потребности сказать сердце. И вот с этой точки я кончаю и кончил. И у меня мелькает странное чувство, что я последний писатель, с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже прекратится скоро. Люди станут просто жить, считая смешным, и ненужным, и отвратительным литераторствовать. От этого, может быть, у меня и сознание какое-то "последнего несчастия", сливающегося в моем чувстве с "я". "Я" это ужасно, гадко, огромно, трагично последней трагедией: ибо в нем как-то диалектически "разломилось и исчезло" колоссальное тысячелетнее "я" литературы.