В Розанов - Последние листья, 1916 год

В.В. Розанов

Последние листья. 1916 год

3.I.1916 Неумная, пошлая, фанфаронная комедия. Не очень "удавшаяся себе". Е° "удача" произошла от множества очень удачных выражений. От остроумных сопоставлений. И вообще от множества остроумных подробностей. Но, поистине, лучше бы их всех не было. Они закрыли собою недостаток "целого", души. Ведь в "Горе от ума" нет никакой души и даже нет мысли. По существу это глупая комедия, написанная без темы "другом Булгарина" (очень характерно)... Но она вертлява, игрива, блестит каким-то "заимствованным от французов" серебром ("Альцест и Чацкий"1 А.Веселовского), и понравилась невежественным русским тех дней и последующих дней. Через "удачу" она оплоскодонила русских. Милые и глубокомысленные русские стали на 75 лет какими-то балаболками. "Что не удалось Булгарину - удалось мне", - мог бы сказать плоскоголовый Грибоедов. Милые русские: кто не ел вашу душу. Кто не съедал ее. Винить ли вас, что такие глупые сейчас. Самое лицо его - лицо какого-то корректного чиновника Мин.иностр.дел - в высшей степени противно. И я не понимаю, за что его так любила его Нина. "Ну, это особое дело, розановское". Разве так. 10.I.1916 Темный и злой человек, но с ярким до непереносимости лицом, притом совершенно нового в литературе стиля. (resume о Некрасове) В литературу он именно "пришел", был "пришелец" в ней, как и в Петербург "пришел", с палкою и узелком, где было завязано его имущество. "Пришел" добывать, устроиться, разбогатеть и быть сильным. Он, собственно, не знал, как это "выйдет", и ему было совершенно все равно, как "выйдет". Книжка его "Мечты и звуки"2, - сборник жалких и льстивых стихов к лицам и событиям, показывает, до чего он мало думал быть литератором, приноровляясь "туда и сюда", "туда и сюда". Он мог быть и слугою, рабом или раболепным царедворцем - если бы "вышло", если бы продолжалась линия и традиция людей "в случае". На куртаге случилось оступиться, Изволили смеяться... Упал он больно, встал здорово. Был высочайшею пожалован улыбкой3. Все это могло бы случиться, если бы Некрасов "пришел" в Петербург лет на 70 ранее. Но уже недаром он назывался не Державиным, а Некрасовым. Есть что-то такое в фамилии. Магия имен... Внутренних препон "на куртаге оступиться" в нем не было никаких: и в Екатерининскую эпоху, в Елизаветинскую эпоху, а лучше всего - в эпоху Анны и Бирона он, в качестве 11-го прихлебателя у "временщика", мог бы на иных путях и иными способами сделать ту "счастливую фортуну", какую лет 70 "после" ему приходилось сделать, и он сделал естественно уже совершенно другими способами. Как Бертольд Шварц - черный монах - делая алхимические опыты, "открыл порох", смешав уголь, селитру и серу, так, марая разный макулатурный вздор Некрасов написал одно стихотворение "в его насмешливом тоне", - в том знаменитом впоследствии "некрасовском стихосложении", в каком написаны первые и лучшие стихи его, и показал Белинскому, с которым был знаком и обдумывал разные литературные предприятия, отчасти "толкая вперед" приятеля, отчасти думая им "воспользоваться как-нибудь". Жадный до слова, чуткий к слову, воспитанный на Пушкине и Гофмане, на Купере и Вальтер-Скотте словесник удивленно воскликнул: - Какой талант. И какой топор ваш талант4. Это восклицание Белинского, сказанное в убогой квартирке в Петербурге, было историческим фактом - решительно начавшим новую эру в истории русской литературы. Некрасов сообразил. Золото, если оно лежит в шкатулке, еще драгоценнее, чем если оно нашито на придворной ливрее. И главное, в шкатулке может лежать его гораздо больше, чем на ливрее. Времена - иные. Не двор, а улица. И улица мне даст больше, чем двор. А главное или, по крайней мере, очень важное - что все это гораздо легче, расчет тут вернее, вырасту я "пышнее" и "сам". На куртаге "оступиться" - старье. Время - перелома, время брожения. Время, когда одно уходит, другое - приходит. Время не Фамусовых и Державиных, а Figaro-ci, Figaro-la' (Фигаро здесь, Фигаро там (фр.)). Моментально он "перестроил рояль", вложив в него совершенно новую "клавиатуру". "Топор - это хорошо. Именно топор. Отчего же? Он может быть лирой. Время аркадских пастушков прошло". Прошло время Пушкина, Державина, Жуковского. О Батюшкове, Веневитинове, Козлове, кн. Одоевском, Подолинском - он едва ли слыхал. Но и Пушкина, с которым со временем он начал "тягаться", как властитель дум целой эпохи, он едва ли читал когда-нибудь с каким-нибудь волнением и знал лишь настолько, чтобы написать параллель ему, вроде: Поэтом можешь ты не быть, Но гражданином быть обязан5.