Unknown - 7f4e8b64-5b06-4464-8069-7c0694bf4f77 out

— Конечно. Вообще-то это твои деньги, если честно.

— А мне они зачем? В Хогвартсе я ничего не трачу, а в приюте галлеоны без надобности...

На кровати у двери заскрипели пружины, и Риддл замолчал. Послышалось сонное бормотание Флинта на немецком, потом опять стало тихо.

Том отложил конверт и толкнул меня в бок:

— Подвинься.

Потом прилег рядом, опираясь локтем на подушку, и заговорил шепотом:

— Знаешь, чего я не могу понять? Почему, кроме нас, никто не заметил, что Хагрид — это золотое дно. Ведь это же очевидно, правда?

— Мне, например, было не очевидно.

Том задумчиво смотрел на меня, накручивая прядь волос на палец.

— Все оттого, что люди не знают, куда надо смотреть. Ты вот знаешь, просто не всегда... помнишь об этом, что ли. А большинство народу и подавно обращает внимание только на внешнее. На форму. Сколько человек зарабатывает, или как учится, или кто у него родители... А смотреть нужно на внутреннее. На суть.

Я молчал. Глаза опять слипались. Тома было интересно слушать, но только не сейчас...

— Понимаешь, Рэй, — говорил тем временем Том, — люди — они как шахматные фигуры. Всего-то и нужно, что ставить каждую именно на ту клетку, которая ей предназначена. И все получится. Но для этого как раз надо видеть суть.

— А ты тогда кто? — спросил я, зевая. — Игрок, в смысле шахматист?

— Нет, — сказал он очень серьезно. — Я не игрок. Я — игра.

Ой, что-то его опять заносит на ночь глядя.

— Шел бы ты спать, — посоветовал я, укутываясь в одеяло. — Завтра с утра контрольная по зельям, а потом еще возни с этим волосом единорога...

Том засмеялся, будто стряхивая наваждение.

— Точно. Ну, давай, спокойной ночи.

Слез с моей кровати и ушел.

***

Еще через пару дней произошло событие, которому я тогда не придал значения.

Мы сидели в библиотеке — был уже поздний вечер, я зевал над рефератом по чарам, а Том напротив листал пыльные подшивки "Ежедневного пророка", одновременно насвистывая какую-то мелодию. К тому времени он уже разочаровался в своей надежде найти хоть каких-нибудь Риддлов и теперь ухватился за последнюю зацепку: свое второе имя, данное в честь деда по матери — Марволо. Мадам Локсли научила его поисковым заклятьям, и он деловито шуршал страницами, прикасаясь к ним палочкой и шепча нужные слова. Но все было напрасно — легкое синее свечение так ни разу и не появилось. Мне казалось, что Том делает это уже без особого желания.

До закрытия оставалось минут десять, за длинными столами почти никого не осталось, мадам Локсли ходила по читальному залу и гасила лампы под зелеными абажурами — как вдруг Том сказал:

— Рэй, посмотри на меня.

Я поднял голову. Том бросил на меня короткий взгляд и улыбнулся.

Я никогда еще не видел у него такой улыбки. Казалось, он на моих глазах раскрывается, как цветок, светится изнутри, сияет радостью и непонятной, нездешней надеждой, одновременно трогательной и уверенной. И все это — только для меня. Я так и не понял, что случилось, но поймал себя на том, что улыбаюсь в ответ, и спать уже совсем не хочется, наоборот — хочется жить, смеяться и сотворить что-нибудь потрясающее, о чем потом будут рассказывать долго-долго.

В то же время где-то в глубине души я прекрасно понимал, что именно он делает. Компания у Тома тогда была уже довольно большая и разношерстная, и я впервые стал замечать, что он устает от нее. А еще — что ему надоедает придумывать для каждого отдельные «зацепки». Такую роскошь, как индивидуальный подход, Том с тех пор оставил только для самых близких или самых важных для него людей. Для всех прочих предназначался набор стандартных приемов — довольно обширный, надо сказать, — которые Том применял в зависимости от ситуации. Так хороший повар, не глядя, выбирает нужный нож из дюжины разложенных перед ним сверкающих лезвий.

На мне он сейчас тренировался. И ничего более. От этой мысли стало чуть-чуть обидно, но ненадолго. К тому времени я уже привык, что Том меня не стесняется, — иногда это было неприятно, но чаще я ценил это как особое доверие.

Оценив результат, он довольно кивнул и опять вернулся к газетам. Коснулся палочкой очередной страницы, на минуту замер — и вдруг его лицо погасло, как-то даже посерело. Углы губ опустились, и на меня смотрел будто внезапно постаревший человек.

— Ты что? — я напрягся.

— Да ничего, — небрежно махнул он рукой. — Просто устал улыбаться.

И тут же захлопнул подшивку так, что вверх взлетело облачко пыли.