Игорь Олен - Лоскутная философия. Идефикции

Детство… У каждого в детстве был секс-дебют.

У всех.

53.

Пришествие и реальность этики – summum мыслей о том, как сделать, дабы богатым голь не мешала.

54.

Боже! рождаемся одинокими, одинокими мрём… Рождение есть отрыв от Бога, Кто бы Он ни был, – и, значит, грех. Мы каемся в одиночестве.

55.

Барин-де. Михалков Н. С. Себялюбие свитско-барской масти, сытой эстетики. Он уже и царя сыграл – а всё мало, пафос да пафос, наглый, лубочный.

Нынче он, вроде, ставит про Бога, сам в главной роли. Может, уймётся?

56.

Такт в философии.

Спросим: важен он или нет? Включает он фактор терминологии? Да, включает. Коль она разная, вы общаетесь на различных говорах. Общность терминов, значит, впрок дискуссии? Нет, сомнительно, ведь на деле лишь утвердится чей-нибудь доминат. Мол, «я», член-корр, возглашаю мысль – слушайте повинуясь, ибо я признан. Urbi et orbi 1 1 Городу и миру (лат.) – к общему сведению. ! Властных ведь слушают, как пророков. А уж коль Сам начнёт – внемлют с умственным трепетом, даже с «ку», пардон, с «коу-тоу».

Вспомним Гуссерля. Он мнил избавить мысль от попутного, прикладного, что ей присущи, психологизма прежде всего; мечту таил заключить мир в скобки, чтоб этот мир ему не препятствовал, в пользу девственной, незатронутой мнениями субъектности (и объектности); как бы он, Гуссерль, есмь один-одинёшенек с профильтрованным «чистым Я». Гуссерль хотел стать глашатаем Космоса и глашатаем Истины, чтоб ему не мешали доводы и оценки прочих умников, ведь познание есть трактовки интерпретаций; он же пытался не философствовать, а найти мысль верную, окончательную, финальную… Цели славные. Но Гуссерль потрафлял себе. Все догматики ищут, дабы их истина стала истиной каждого. Вот чего и хотел Гуссерль: отойти от мира и объяснить мир девственным как бы разумом. То бишь, всех за ничто считал?

Ход философа, с виду, – поиски лучших методов. Но, в реальности, он спасал доктринёрский чин философии, когда мир только бурш учительного субъекта. Здесь наём и моральных схем, что тайком обращают спор в книксен значимым. Ведь в самом этикете есть норма первенства (млад чтит зрелость, джентльмен – даму, доктор – член-корра и академика). Диспут «нравственен», лишь когда априори кто-то назначен чтиться «добрее», чем остальные. Важен и тот момент, что дискуссия сужена властью логики, столь любимой схоластами. В результате открытия, что нашлись вне логики, отвергаются. И действительно, разве стоит доверия всё почерпнутое вне разума? Скажем, Кьéркегор философствовал от любви (безумия), а исайи вещали в миг исступлений, а Достоевского откровения стерегли в падучей. Разве подобное конструктивно?

Кажется, философский такт будет в том, чтоб не править спор, «как положено», но принять его, будь он даже скандальный, а истерия в ходе дебатов – спутник открытий более верный, нежели диспуты в русле признанных терминов именитых лиц. Коль истину не нашли досель, то стиль её вряд ли РАН-ский. Коль спорщик злится – это знак крепости оппонента.

57.

Всё расщепили и препарируют, на компьютерах вносят в байты. Всё-всё цифруют… Только напрасно. Жизнь не оцифришь. Что сводят к цифре – то неживое. Не оцифруешь жизнь и Бога.

Мы были с Богом. Нынче цифруем. Сколько повергли истин эдема, сколько энигм презрели, выставив их нестоящим, чтоб не чувствовать Бога – но цифровать мир? В этом знак розни жизни и разума, а он гид наш; мы ведь разумны .

Сколько забросили! От чего отторглись! Сколько порвали жизненных связей! И – что мы знаем? Знаем, как пользоваться вещами, употреблять их и быть в рабах у них, а не быть с ними в братстве. В нас из того, кем были, вышел мутант с приваренной к прежде дивной сущности маской, спрятавшей всё, что качеств иных, чем смерть.

58.

Культурные. Мы, когда-то, вместо свободы выбрали нормы . Нормы связали нас, а «культура» – свод правил – отфильтровала, чтоб подогнать под них. Вышли люди, коих мы видим. Так что Плоти́н стыдился тела, шитого мерой разума, развалившего всё в куски, в муляжность. Разум – он вытворил из нас фальшь.

59.

Прошло всё… Мюзиклы будят горькие чувства. Смотришь на сказочный, дивный мир без бед, на большую любовь под звёздами и на сквер, где статные благонравные девы томно гуляют, слушаешь песни дев, что поют, как птицы, – и ноет сердце. Что, задаёшь вопрос, ты не тот, кто любим Алиной либо Дианой, с кем проживёте век и скончаетесь средь дворцов и роскоши? Подмывает бежать в тот мир, где тебя, может, ждут. Вдруг выйдет? Ведь пока жив – всё можно!.. Но видишь сумрак русского марта, грязь, ложь и скверну… и понимаешь: чудный мир не найдёшь. Ты хворый – а девы молоды. Это молодость им даёт стать, песни, чувственность и любовь.