Одно хорошо: Гаррисон, может и сам того не подозревая, выбрал в тот вечер единственный способ расположить меня к своей персоне - сразу дал мне почувствовать, как я ему нравлюсь. Человек он тогда был очень симпатичный, да и сейчас таким остался, вот я и подумал: а почему бы подвижнику не обзавестись другом, что в этом плохого? Сама эта полная чужеродность всего, чем он увлекался, собственным моим интересам, если хоть что-то могло меня в ту пору интересовать - впрочем, еще незадолго перед тем я следил за усилиями социальных реформаторов с некоторым сочувствием, - с моей стороны способствовала нашему сближению, он же, как впоследствии выяснилось, пленился моим трансцендентным неприятием (его слова), которое я выказывал в отношении вещей, для Гаррисона жизненно важных. Короче говоря, мы тут же подружились и на рассвете, уже плохо соображая, пошли допивать ко мне - топали по обсаженным можжевельником улицам Гилфорда мимо всех этих особняков и горланили "Интернационал" по-французски.
За год, остававшийся до выпускных экзаменов, я его хорошо изучил. Сам я по-прежнему оставался подвижником - еще года четыре буду играть эту роль, - и, хотя бывало, что мы день напролет спорили с Гаррисоном до хрипоты, ни мне, ни ему не хватало ума, чтобы вникнуть в логику оппонента. Упоминаю об этом, поскольку с тех пор точно понял одно: все важные перемены взглядов происходили в моей жизни не оттого, что я о чем-то основательно поразмыслил, до чего-то нового додумался, а скорей в силу чистой случайности - вдруг случалось нечто не имеющее ко мне прямого отношения, а просто вторгшееся в мое существование, чтобы стать неотвязным, и тут я изобретал для себя очередную роль, решив, что так надо. Гаррисон, боюсь, в ту пору всего лишь перенимал интеллектуальный колорит, а кстати уж и манеры среды, в которой вращался.
Вот хотя бы: когда в 1926 году мы расстались - я обзавелся практикой в Кембридже, он уехал в Детройт, чтобы посодействовать тамошним партийным газетам, - было у меня чувство, что к своим коллегам, тоже сочинявшим всякие там листовки, он относится не очень-то безупречно, непоследовательно в идеологическом именно смысле, и что я его на этом поймал. Да что говорить, он этих коллег прямо-таки на дух не выносил, потому, казалось мне, и предпочитает громить меньшевиков за разговором у меня в гостинице, вместо того чтобы пособлять большевикам на каком-нибудь закопченном заводике. Полученное им новое задание не вызывало у Гаррисона никаких восторгов, и, думаю, он не прочь был вообще умыть руки, только получалось, что, дезертировав и этаким манером закончив всю эту историю, он оказывается обыкновенным пустозвоном с обычными своими разглагольствованиями про всеобщее братство и так далее. Предстоящая разлука печалила его больше, чем меня, я-то пребывал в нирване, что мне до таких прозаических горестей - другом больше, другом меньше.
Встретились мы с ним лишь в 1932 году и при совсем других обстоятельствах. Я успел стать партнером в фирме "Эндрюс и Бишоп", весь 1927 год и потом 28-й я ежемесячно увеличивал капитал - свой и фирмы - примерно долларов на сорок, в Кембридже, знаете ли, живут люди осторожные, разумно не доверяющие новым для них врачам или адвокатам, хоть бы те происходили из семейств, которые в этих местах уже пятое поколение вырастили. Жил я вместе с отцом, который овдовел, - дом его в восточном районе находится. Настал 1929-й [2] [2] Начало мирового экономического кризиса, так называемой "великой депрессии" (продолжилась до 1933 г.).
, отец потерял все, что им было скоплено, и собственность тоже, - с акциями на бирже что-то жуткое творилось,- а на следующий год он повесился, спустился в подвал, снял с себя ремень да привязал к балке. После этого, хотя депрессия продолжалась, я стал зарабатывать у себя на фирме больше, ведь отцовские клиенты - не все, но многие - перешли теперь ко мне как к наследнику, а когда, чтобы расплатиться с доставшимися мне от отца долгами, был продан наш дом, участок, летний коттедж в Делаваре у Тенвик-Айленда да еще одна-две делянки строевого леса, я перебрался в номер 307 отеля "Дорсет", который занимаю и поныне.
А еще я к этому времени стал абсолютным, никаких исключений не признающим циником, хотя Гаррисону, когда мы снова с ним увиделись, об этом не сказал, как прежде не очень-то перед ним распространялся, какой необыкновенный я подвижник.
Входит он ко мне в кабинет, который я в Адвокатском доме занимаю, рядом с судом, как-то перед обедом и торжественно этак ставит бутылку джина на стол. Раздался в поясе, вид немножко утомленный, но красив по-прежнему и все такой же смуглый от загара.
Читать дальше