Джон Пристли - Мой дебют в опере

Я принадлежу к числу очень немногих писателей, выступавших в Бичемской оперной труппе. Правда, пение не входило в мои обязанности, хоть я и пел. Правда и то, что я выступал в этой труппе всего один вечер. Меня не приглашали выступить снова, но, с другой стороны, я и не напрашивался на новое приглашение. Одного раза было вполне достаточно, ибо мое честолюбие не распространяется на оперу; но теперь никто уже не скажет, что я не выступал в опере, точно так же, как нельзя сказать, что я не бывал в Африке – при мне мой вечер с Бичемской труппой и мои полдня в Алжире.

Время действия – десять лет назад, весна 1919 года. Место действия – провинциальный город. Я только что вернулся с Великой Войны, как теперь называют это мрачное, бесконечное, отвратительное чередование героизма и скуки. Я пишу статьи и рецензии для местной газеты по гинее за колонку. На одной из главных улиц я неожиданно встречаю старого однополчанина, и мы с ним тут же обмываем встречу; потом он весьма приблизительно определяет выпитое каждым из нас как «четверть пинты». Попутно выясняется, что на этой неделе он работает в Бичемской оперной труппе. Я вспоминаю, что он постоянно подвизался в местных театрах. Я сам видел его в ролях восточного слуги, полицейского, присяжного, лесничего и в роли епископа в «Ричарде Третьем». Поистине жалкой бывала неделя в нашем театре «Ройял», если он не появлялся на сцене в качестве того или иного лица без речей. Сегодня он с пятью приятелями занят в «Ромео и Джульетте» Гуно. Я не самый большой поклонник этой оперы. Слушать ее у меня нет особого желания, но выступить в «Ромео и Джульетте» я бы не отказался и Даже выражаю готовность – так нетерпеливы, так опрометчивы мы, любители – отдать плату за вечер (целых два шиллинга шесть пенсов) человеку, чье место я займу. Я должен подойти к театру в семь тридцать и ждать моего однополчанина у служебного подъезда.

И вот я там, и он там, и мы оба, бросив последний взгляд на толпы ожидающих зрителей, входим в служебный подъезд. Мы поднимаемся по лестнице, потом спускаемся по лестнице, потом идем по стольким коридорам, что я окончательно теряюсь. Наконец мы добираемся до костюмерной, где жарко, как в печке, что вполне естественно, ибо она расположена, по-видимому, где-то возле центра земли. Здесь висит одно большое зеркало, стоят несколько больших театральных корзин, неистребимый запах грима и один унылый маленький человечек без пиджака. На стене предупреждение: курить строго воспрещается. Мы все тут же закуриваем – все, кроме маленького человечка, который уже курил, когда мы вошли, и, кажется, курит без перерыва по меньшей мере лет сорок. Он открывает одну из корзин и начинает бросать нам костюмы.

Мне достается черно-желтый камзол и трико – одна штанина черная, другая в черную и желтую полоску; теперь я похож на толстую осу. Человечек принимается за наши лица и в каждое по очереди втирает красную и коричневую краску. Потом мы надеваем коричневые или черные парики, густые и коротко подстриженные, и венчаем их небольшими круглыми шляпами наподобие тех, что носят стражники в Тауэре. В парике очень жарко, и шляпы через него не чувствуешь. Но мало этого – нам вручают длинные, чуть не трехметровые пики. Мы, оказывается, городская стража Вероны, и я не сомневаюсь, что мы выглядим как надо, а может быть, даже лучше, чем надо. Мы все служили в армии, и держу пари, в два счета разогнали бы настоящую городскую стражу Вероны, а заодно Виченцы и Падуи. Только не с этими пиками, конечно. В провинциальном театре во время спектаклей такой большой оперной труппы, как Бичемская, за сценой трость негде поставить, не говоря уже о шести трехметровых пиках. Когда мы тащим свои пики по лестницам и коридорам, Монтекки и Капулетти дружно осыпают нас проклятиями. «Чума на оба ваши дома!» – бормочем мы, тщетно стараясь расцепиться.

Мы добираемся до кулис. Опера началась, но мы еще некоторое время не заняты. Мне кажется, что нужна невероятная смелость, чтобы выйти на эту ярко освещенную площадку, однако я вижу людей, которые пробегают туда и обратно, даже не повернув головы. Меркуцио или какой-то другой бородатый кавалер взмахивает руками, берет верхнюю ноту, затем возвращается в кулису и закуривает. Но вот нас собирают. Помощник режиссера замечает наше существование. Я никогда не встречал человека более беспокойного вида. Все, что он делает, – это одна последняя отчаянная попытка. Каждый вечер он умирает сотней смертей. Он хватает пику и показывает нам, как ее надо носить.