Владимир Санин - Безвыходных положений не бывает

Но хороши бы мы были, если бы всю энергию тра­тили на чужаков! Крепче всего доставалось своим. Объектом атаки были недостатки наших характеров и особенности организмов. В то время я не знал такого слова – «люминал» и спал сном младенца. И как-то меня вместе с кроватью вынесли в коридор, где я и провел остаток ночи, к великому удовольствию товари­щей, весьма, однако, разочарованных тем, что они проспали эффектный момент моего пробуждения.

С Володей Брусничкиным поступили по-иному. Спал он настолько крепко, что во сне его можно было украсть, как овечку. При этом он страстно любил с го­ловой укутываться одеялом, что навело на мысль орга­низовать ему кошмарное пробуждение. Он был зашит в одеяло со всех сторон, а к длинным, заботливо выта­щенным Володиным волосам мы привязали две дюжи­ны ложек и вилок. Сейчас я бы дорого дал за то, чтобы вновь увидеть его лицо в тот момент, когда Володя, зве­ня металлом, вырвался из плена и ошарашенно смот­рел на нашу гогочущую компанию.

Труднее было с Леней Есаульным, вечно голодным длинным и нечесаным детиной, который презирал ци­вилизацию за то, что она выдумала баню и зубную щет­ку. Все наши нападки Леня парировал ссылками на жизнь эскимосов – единственных людей, достойных подражания. Мы так и не сумели загнать Леню в баню, и два года он тщательно соблюдал вывешенный нами «График банных дней Л. Есаульного: 31 декабря 1946 года, 31 декабря 1947 года…». Но с размаху бросаться в одежде на постель и раскачиваться на сетке Леню от­учили. Под кровать было стоймя поставлено полено, на которое Леня и спланировал всем своим пятипудовым телом.

Был наказан и Юлий Носевич. Его любимой про­делкой было дождаться, пока товарищ заварит и посладит себе чай, чтобы затем самому его выхлебать. Опе­рацию артистично провел Шелехов. Он долго колдовал над своим стаканом, доливая заварку и прибавляя саха­ру, потом доверчиво отошел за баранками, и Юля, с хи­хиканьем схватив чужой стакан, залпом выпил насто­янную на английской соли адскую смесь.

Маленький и шустрый Юра Тулупин по прозвищу Чиж тоже имел свою слабость: он терпеть не мог сти­рать носки. И постепенно под его кроватью образова­лась груда, при виде которой пришел бы в волнение видавший виды старьевщик. Из двух десятков носков и было выложено слово «Чиж», причем для этого испол­нители выбрали именно тот момент, когда к чрезвы­чайно щепетильному в вопросах отношения к женщи­не Юре пришла в гости особа, на визит которой он воз­лагал большие надежды. С того дня Чиж стирал свои носки с таким усердием, что мы доверяли ему и на­ши – разумеется, не ставя его об этом в известность до окончания операции.

Когда отменили продовольственные карточки, мы стали жить коммуной. Раз в неделю один из нас увили­вал от посещения лекций и оставался дежурной кухар­кой. Он рыскал по магазинам, закупал самое дешевое мясо, пшенку, гречку и варил гигантскую кастрюлю ку­леша, от которого, возможно, отказался бы принц Уэльский, но который мы съедали с такой основатель­ностью, что мытье кастрюли и тарелок становилось фикцией. Подгоревший, недоваренный, недосолен­ный, переперченный волшебный, изумительный ку­леш мы ели три раза в сутки и вскоре стали такими гладкими и отполированными, что от сытой жизни на­чали требовать от стряпух качества. Мы превратились в изобретательных поваров и научились, как французы, из ничего делать деликатесы. Я теперь часто вспоми­наю об этом, стоя в своей квартире у кухонной плиты, которую жена без ложных колебаний и сомнений дове­рила мне раз и навсегда.

Обобществив стипендии, домашние посылки и конспекты лекций, мы оставили в личном распоряже­нии каждого члена коммуны побочные заработки (до­ходы от киносъемок в массовках, от выгрузки арбузов, конкурентной борьбы с вокзальными носильщиками), свободное от дежурств время и право влюбляться по своему усмотрению, каковым мы пользовались с энер­гией, достойной, по мнению наших экзаменаторов, другого, лучшего применения. Случилось так, что влюблялись мы по очереди, и поэтому каждый ошалев­ший от счастья влюбленный получал возможность, идя на свидание, напяливать на себя все лучшее, что име­лось у членов коммуны. В сборах участвовали все. По­мню, как мы в пух и прах разодели Володю Шелехова. Павлик Литовцев пожертвовал единственной рубаш­кой, Чиж снял с себя галстук, Брусничкин – часы, а я – галифе и сапоги. Хотя они были на два размера меньше, Володька мужественно натянул их на ноги и отправился на свидание невероятно элегантным вели­косветским франтом, так что сам Растиньяк задохнул­ся бы от зависти, увидев его. Вернулся Володька зеленый, спотыкаясь, как разбитая лошадь, всеми четырь­мя копытами и осыпая проклятьями мою гордость – хромовые сапоги. Роковую роль сыграла прогулка, на которой настояло любимое существо и во время кото­рой Володька орал про себя благим матом на каждом шагу. Наконец, собрав последние силы, он прыгнул на подножку проходившего мимо трамвая и укатил домой снимать сапоги, оставив любимое существо исполнен­ной вечного отныне презрения к вероломным и легко­мысленным мужчинам.