Хаим Граде - Безмужняя

Реб Довид отступил на шаг и пожал плечами, всем своим видом давая понять, что не сомневается в безумии жены. От удивления перед ее нелепой выдумкой он даже улыбнулся: как могла она хоть на миг подумать, что он пойдет одалживать деньги у женщины, которую освободил от брака. Это же все равно что получить взятку. Он пойдет к одному из тех прихожан, которые заступились за него, когда староста его опозорил. На мгновение реб Довид застыл в нерешительности и пробормотал: занимать? Конечно же, он будет просить в долг. И все же он поставит условие, что, если ему нечем будет расплатиться, пусть эти деньги считаются пожертвованием, милостыней.

— Милостыня? — воскликнула раввинша. — Милостыню принять ты согласен, а уступить своим же коллегам-раввинам не хочешь?

— Самые почтенные люди просили милостыню. Милостыня не грабеж и не позор. Но от своего я не отступлюсь! Ни за что не отступлюсь! — выпалил реб Довид и сразу остыл и поник. С безвольно повисшими руками, маленький, сгорбившийся, стоит он, как одинокий путник поздней осенью в пустынном поле. И на версту вокруг него ни деревца, ни куста, где он мог бы укрыться от холодного ливня.

Мэрл крепко запомнила предупреждение реб Довида Зелвера: если она разведется с мужем, станут говорить, что даже для агуны полоцкий даян уже не раввин. Она стала мягче относиться к Калману, сделалась доступнее и дружелюбнее, печально улыбалась ему, словно прося прощения за равнодушие, которое выказывала до сих пор. Она упрекала себя за то, что она «дикая упрямица», как говорят ее сестры. Уж если невзлюбит человека, то сколько бы он ни старался потом угодить ей — ничто ему не поможет. Из-за своего характера она превратила Мойшку-Цирюльника в своего кровного врага! Но она не заблуждалась на его счет, ведь он и правда выродок. Это он подбил весь город требовать суда над полоцким даяном. Но ведь Калман — ее муж и благородный человек. Как она и требовала, он все сделал, чтобы никто не узнал об их свадьбе. И сколько стыда и позора пришлось ему перенести на Симхас-Тойре в городской синагоге! А она с ним считалась не больше, чем с кошкой. Так упрекала себя Мэрл, стараясь пробудить в сердце чувства к Калману, которых не испытывала. Измученная усилием любить мужа больше, чем могла, Мэрл и вовсе утратила черную искорку в глазах, на лице ее появились морщины, в уголках рта залегла печать постоянных забот и огорчений, а плечи согнулись, словно она сразу постарела.

Всегда скупая на слово, она теперь некстати болтала и все быстрее гнала колесо швейной машины, чтобы Калман не почуял притворства в ее веселье и наигранности в ее бодрости. Внезапно она прерывала шитье, благочестиво покрывала голову платком и с дрожью в голосе просила мужа почитать молитву, как в тот субботний вечер, когда он только сватался к ней и распелся, произнося благословение. Но Калману пение уже не шло на ум. Он вообще больше не искал повода понравиться ей и даже не заметил, что ее отношение к нему переменилось к лучшему. После скандала в городской синагоге он стыдился пойти в молельню, не ходил на малярскую биржу искать работу и не появлялся на кладбище читать поминальную молитву.

Однажды Мэрл отправилась отнести заказ и заодно сделать покупки на Зареченском рынке. Вернулась она смертельно бледная, потрясенная, упала на стул и долго не могла перевести дух. Успокоившись, она рассказала Калману, что раввины велели расклеить по всем молельням листки против полоцкого даяна, а зареченский староста выгнал его из синагоги. А еще ему перестали платить жалованье, и он ходит по домам просить взаймы. Он не стыдится заявлять хозяевам, что если он не сможет вернуть долг, то пусть они зачтут это за милостыню. Ей об этом рассказала торговка, муж которой дал раввину пожертвование.

— Вот и мера за меру, — произнес Калман.

— Что?

— Раньше я из-за него не мог зайти в молельню, а теперь он и сам не может, — ответил Калман хриплым дрожащим голосом и повернул к жене свое простоватое круглое лицо.

— Трус! Трусливый заяц! — разъяренной волчицей бросилась на него Мэрл; гнев вернул лицу ее свежесть, черные глаза засверкали, крепкие белые зубы оскалились. — Разве ты мужчина? Ты тряпка! Другой на твоем месте рисковал бы жизнью ради раввина, как он рисковал ради тебя! А ты говоришь, что так ему и следует! Если б я только могла, я бы этому Цалье, этому погребалыцику жен выцарапала глаза. Но мне нельзя заступиться за раввина, нельзя! А ты, ты-то должен был бы весь свет перевернуть! Не женись, если ты такое жалкое ничтожество!