Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Теперь он жил у некоей мадам Никлос на Rue de Neubourg, 7, в центре города, он любил эти узкие грязные улочки: Rue de Chavannes, Rue de Boucheries, Rue de Fausses Brayes, особенно Rue de Temple neuf, но, быть может, лишь из-за названий, ведь это был, наверное, самый бедный квартал в Neuchâtel, в ближайшее время его намеревались снести. Комната стоила 100 франков, это все же было довольно дорого, зато позволялось пользоваться ванной (не в последнюю очередь именно из-за отсутствия ванной он покинул последнюю квартиру). Кроме того, мадам Никлос нередко приглашала его на ужин. Она была диабетичкой: почти постоянно подавалась несоленая рыба (отварная); почти всегда мадам засыпала после еды (за столом). Иногда посреди разговора. Она замолкала, долго смотрела на него отсутствующим взглядом, голова опускалась, в последний момент подпертая рукой. И так она сидела потом не двигаясь. «Сахар в крови», — сказала она однажды, извиняясь, когда он терпеливо просидел рядом с ней пятьдесят минут и не двигался, сахар вечером быстро падает, это создает усталость. Потом, уже зная, в чем дело, он вставал и шел в свою комнату. Продолжал чтение воспоминаний Веры Ф.

Власть и террор он ощущал (как и она) как бремя совести и одновременно как печальную необходимость.

В пять часов вечера в нашей квартире появились Суханов, Грачевский и Кибальчич, чтобы всю ночь работать над изготовлением бомб. Вечером я уговорил Перовскую лечь спать, чтобы к утру она набралась сил, а сам работал с тремя мужчинами до двух часов ночи. Всю ночь горели лампы и огонь в камине; мужчины работали ночь напролет. Когда Перовская и я в семь часов проснулись, были готовы две бомбы. Перовская отнесла их на квартиру Саблина в Телешной; потом ушел Суханов; под конец я помогал Грачевскому и Кибальчичу, которые наполняли две оставшиеся жестянки взрывчатой смесью, а Кибальчич унес их.

Первого марта в 8 часов утра, после пятнадцатичасовой работы трех человек, бомбы были готовы. В 10 часов на квартиру Саблина пришли: Русаков, Гриневицкий, Емельянов и Тимофей Михайлов. Перовская дала им четкие указания, где они должны стоять и, после того как с царем будет покончено, где они встретятся.

По распоряжению Комитета я должен был 1 марта до 2 часов дня оставаться дома, чтобы ждать у себя. Потому что был уговор, что Богданович за час до того, как царь пересечет улицу, покинет магазин, Якимова же — сразу после сигнала, что царь появился на Невском проспекте. Электрический ток должен был включить кто-то третий, кто покинул бы магазин под видом постороннего, в случае если царь погибнет под развалинами домов.

Ни Богданович, ни Якимова не пришли; зато Исаев вернулся с вестью, что царь не пересек Садовую, а отправился прямо из манежа домой. Я вышел из дому в уверенности, что покушение не удалось в результате каких-то непредвиденных обстоятельств.

На самом деле царь пошел другой дорогой, и здесь Перовская показала, насколько она владеет ситуацией. Она тут же поняла, что на обратном пути царь поедет вдоль Екатерининского канала, и решила действовать только с помощью бомб. Она подошла к тем, кто должен был бросить бомбы, указала им новые места и договорилась с ними, что подаст знак, махнув носовым платком.

Около 2 часов друг за другом последовали два взрыва, напоминающие пушечный выстрел: бомба Русакова разворотила царскую карету, бомба Гриневицкого настигла самого царя. Через несколько часов и царь, и Гриневицкий умерли.

Когда я после возвращения Исаева вышел на улицу, там все было тихо. Но через полчаса, когда я находился неподалеку от Успенского, ко мне подошел Иванчин-Писарев с известием, что в городе произошли взрывы, что царь убит и что его наследник уже принял присягу.

Я отправился дальше. Взволнованная толпа на улицах говорила о царе, о его ранах, о крови и смерти. Я вернулся домой, друзья не имели никакого понятия о происшедшем, от волнения, что царь убит, я еле ворочал языком. Я плакал, как и остальные; кошмар, который десятилетиями тяготел над молодой Россией, был окончен.

Этот момент, кровь царя, отозвался ужасами тюремного заключения и ссылки, жестокостью и действиями властей, которые были направлены на сотни и тысячи наших единомышленников; тяжелый груз лег на наши плечи, в ответ (так нам казалось) должна была в конце концов начаться работа по обновлению России.

В этот торжественный момент все наши помыслы были отданы грядущему благу нашего отечества.

Он вспоминал Франкфурт, Ульм, Мюнхен, хэппенинг и митинги протеста, демонстрации, в которых он участвовал. Он вспоминал о том моменте, когда они подняли черные флаги в Мюнхенской академии. Что-то было в нем, что будоражило: чувство освобождения. Хотелось кричать. Петь. Совокупляться. Хотелось вывесить тысячи черных флагов на всех городских столбах. Тогда. Но другие только стояли, не говоря ни слова. И ждали (можно понять, как это ему теперь представлялось), пока не поднимутся черные флаги. Затем раздались аплодисменты. После этого послышались выкрики против министра культуры, против закона о высшей школе, против манипуляций искусством, сначала нерешительно, потом громче, он кричал вместе со всеми. Тогда он надеялся, что жизнь будет состоять из похожих на этот, следующих друг за другом моментов… каждый сам по себе был печален… но все вместе… и снова и все снова…