Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Да с вами вообще разговаривать невозможно, машет рукой отец. И складывает тампоны, пинцет, и пузырек с йодом, и склянку с мазью в свой черный докторский портфель, громко щелкает латунной застежкой и уже в шляпе направляется к двери. Как тут, когда отец наклоняется, чтобы выйти из лачуги и не разбить себе голову, Ланский, его жена поддерживает, приподнимается на своем ложе и запрещает отцу лечить господина Вейльхенфельда, отец как-то вскользь упомянул, что у того сердце больное.

Что ж, значит, пусть умирает, спрашивает отец.

Да, пусть умрет, кричит Ланский.

Но отец уже вышел. И думает: Никогда, никогда я не оставлю его умирать, даже если… И забывает додумать свою мысль. В ужасе от того, что в человеке может быть столько ненависти, он, скрипя ногой, спешит к авто и едет прочь из этого медвежьего угла по дорогам, которые здесь недопустимо запущенны.

Мама очень долго лежала в постели, но потом она снова выздоровела, и мы берем ее под руки и идем с ней гулять в лес. И играем у ручья в лощине, но нисколечко не промокли, а построили мельницу из сучьев, и веток, и коры и теперь засовываем туда колесики, потому что она должна крутиться в воде, но она не крутится вовсе, а уплывает от нас по ручью. Отец с матерью сидят, как будто на сцене, на скамье, которая стоит повыше на склоне, с господином пастором Лахманном и смотрят то вверх, на небо, то вниз, на нас. На маме, которая сидит посередине, сегодня надето цветастое платье, и сегодня у нее нет колики, но как знать, надолго ли, и пойдет ли эта прогулка ей на пользу. Она устала очень, ей три дня понадобилось, чтобы кухню снова в порядок привести. Одна плита у нее сколько времени отняла! Это тетя Ильза так отблагодарила, что ее к нам помогать пригласили. Никогда, даже если на смертном одре будет лежать, никогда мама ее больше не подпустит к своей кухне, а к плите уж тем более. Собственно говоря, отец должен был ей вообще отказать от дома, но он пока этого не сделал, потому что, если мама снова заболеет, что ему тогда делать? А теперь его тросточка лежит рядом, и он вытянул свою ненастоящую ногу, чтобы стопа, которой нету больше, немножко отдохнула. Так они сидят, отец и мама с господином Лахманном, над нами и смотрят то вверх, то на нас. И шепчутся, кивают или вообще молчат, чтобы нам не слышно было, но нам все равно кое-что слышно. Господин Вильхельм так изменился за последнее время, что господин Лахманн уже и не узнает его больше, и это все из-за бутылки, которую господин Вильхельм каждый вечер себе под кровать ставит. Или фрау Миллер-через-и, которая уже подала на развод, потому что у ее мужа другая, хоть он в этом и не сознается. И бедняжка господин Лаугер, который и так ничего не видит, теперь и слышит все хуже. Еще пара лет, и он совсем оглохнет и не станет ходить на проповеди в церковь господина Лахманна, там и так-то народу собирается мало, а теперь будет еще одним прихожанином меньше. А господин Вейльхенфельд…

Мамочка, кричит сестра, а можно нам снять ботинки и в ручье походить?

Нет.

А почему нет?

Потому что вода слишком холодная.

Но вот здесь она вовсе не холодная.

Она везде холодная, говорит мама, сидя на скамье.

Ну и ладно, в воду мы не идем, а идем вдоль воды, которая здесь не такая грязная, как потом, когда она из города уже вытекает. Один раз рукой только пробуем, насколько она действительно холодная. А господин Вейльхенфельд теперь совсем один остался, потому что господин доктор Магириус больше к нему не ходит из-за своих ног, которые совсем распухли и стали бесформенными и, вероятно, даже лопнули бы, если бы он вдруг всем своим весом встал на них и пошел бы к господину Вейльхенфельду. А как говорит господин Магириус, забраться в инвалидную коляску и попросить отвезти себя к нему , нет, этого он никогда не сделает. Он ему время от времени будет посылать открытки, где будет писать: Ужасны времена, милостивый мой государь, в которые мы вынуждены жить. Или: Но я еще читаю, а Вы? И что для чтения ему приходится пододвигать стул совсем близко к окну для света, но и тогда он плохо видит, потому что окна в его доме слишком малы. Или что он засыпает за книгой. Иногда он пишет, чт о же тем не менее ему удалось прочитать и чт о это ему напоминает. Так вот, Вейльхенфельд в последний раз был в ратуше, говорит пастор Лахманн маме и отцу и умолкает.

Выдали ему бумаги, спрашивает отец, когда молчание прошло.

Отнюдь нет, говорит пастор Лахманн. И рассказывает, что господин Вейльхенфельд на той неделе снова был в магистрате, на сей раз без стульчика. И тогда, после того как его провели в комнату паспортного ведомства и немножко подождать заставили, его позвали в святая святых, куда вообще-то посетителей не пускают. Там ему снова пришлось постоять. Потом туда вошел в своем тщательно отутюженном костюме, так что о стрелки можно пальцы порезать, господин Тиле, а в руках, говорит господин Лахманн, он держал заграничный паспорт господина Вейльхенфельда и помахивал им, и господин Вейльхенфельд уже подумал, что теперь он получит визу и они его все же отпустят в Швейцарию. Господин Тиле сел, еще раз перелистал его паспорт, задал ему еще раз пару вопросов, фамилия, по какому адресу проживает и с какого времени, и род занятий или таковых не имеется, но все соответствовало тем данным, которые у господина Тиле были записаны.