Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Мальчики, говорит он, что вам от меня нужно, ведь уже ночь. Вы находитесь в чужом доме. И здесь нет ничего, что могло бы вас заинтересовать.

Тогда они начинают кричать: Книжки, Цветик, где они, твои книжки?

А так как господин Вейльхенфельд, как ни странно, не сразу понимает это слово — книжки, потому что он от них этого никак не ожидал, а отец говорит, что понять ты в состоянии лишь то, что ожидаешь, а может, он и не хочет им говорить, где у него книги, или, может, у него воздуха не осталось или слов, чтобы ответить, то они берут его за плечи, отодвигают в сторону и бросаются — их молодые глаза в темноте видят гораздо лучше, чем его старые, — к разным дверям в его квартире и распахивают их. Дверь в кухню, куда они даже и не заходят, в спальную с игрушечной его кроватью, в чулан, где книжные ящики навалены, в тесную ванную.

Тут кто-то кричит: Вот они.

Ему повезло, он схватился за правильную дверь, и вот он уже в кабинете. А там — до самого потолка, как будто сыпь на всех стенах: книги. Остальные сразу бегут к нему, врываются в кабинет. И вымещают на книгах свою злобу, которая накопилась в них еще в школе, а потом только росла и росла, говорит отец. Они хватают книги с полок, раздирают их в клочья и топчут их. Но, господа, пытается он сказать. Но, как будто совсем не хочет мешать их делу, не заходит к ним в кабинет, а отшатывается от него. И прислоняется, наверное, ему плохо стало, к косяку, ухватившись рукой так, что даже косточки побелели, за ручку двери. Слишком реальным был для него этот кошмар, говорит отец. И смотрит с порога, как они, не торопясь, прохаживаются вдоль полок и выхватывают с них книги, которые им не понравились, по три, по четыре и через окно в эркере, которое кто-то из них уже широко распахнул — дырка в стекле им показалась мала, — швыряют их в палисадник, заросший кустами сирени, которая уже отцвела, они падают в кусты и перелетают через них, и слышно, как они шлепаются о мостовую Хайденштрассе.

Мальчики, говорит он, господа.

Не вмешивайся, пока это тебя не касается, даже и не пытайся, Цветик, не суйся, ты чё, не понял, говорит один из детей и подходит к нему. Мужественными, решительными шагами, потому что на нем сапоги. И сигарета меж пальцев, чтобы дымило. Чтобы на него не передался запах господина Вейльхенфельда. Вник, нет, спрашивает ребенок.

Да, говорит господин Вейльхенфельд и опускает глаза.

Нам надо все это… проверить, заявляет ребенок.

Есть необходимость, чтобы все это было… проверено.

Я знаю, говорит он.

Ведь они твои, эти… книги, а, спрашивает ребенок.

Да, говорит он, они мои.

Ты их читал?

Да.

Вот видишь, говорит ребенок. Потом его взгляд падает на банку с медом, из которой господин Вейльхенфельд время от времени съедает ложку, когда он голоден или устал. Без этого меда он, наверное, уже давно свалился бы, говорит отец маме и нам. Банка стоит на краешке срединного стола, сидя у окна, он как раз ее может достать.

Что это, спрашивает ребенок.

Мед.

А зачем он тебе?

Я его ем, говорит он.

Ешь, говорит ребенок и берет ее со стола, безучастно, как бы между прочим. Открывает банку, лезет туда пальцем и облизывает его. Ешь, значит, спрашивает он еще раз и ставит банку назад.

Да, говорит господин Вейльхенфельд.

Тогда ребенок отходит на шаг, чтобы ему лучше было видно господина Вейльхенфельда. На шее у него белое кашне — хотя и из искусственного шелка, — совсем как у пилотов легиона Кондор, чьи лица он изо дня в день изучает в газетах, которые он бережно забирает с собой, когда в спальне его родителей — своей у него нет — начинает смеркаться. Он, как и все остальные, провел в нашем городе всю свою жизнь и сегодня ночью неожиданно натыкается на господина Вейльхенфельда, даже не подозревая, что есть что-нибудь подобное. Это не входит в его смазливую, прилизанную головку. Ребенок строен, у него ровные зубы, пройдет какое-то время, он заматереет, станет более угловатым. У него светлые волнистые волосы, одна прядь падает ему на лоб. Под его плебейским, но крепким черепом скрывается несколько истин. Их немного, но они есть, простые и надежные. В общем-то, он ничего не имеет против господина Вейльхенфельда, ему просто сказали, что легче станет дышаться, если того не будет.

Хочешь, спрашивает ребенок и протягивает ему пачку сигарет.

Спасибо, говорит господин Вейльхенфельд, отказываясь.

Тогда ребенок делает такое движение рукой, словно он хочет потушить свою сигарету о его лицо. Как будто он забыл, что господин Вейльхенфельд уже почти что мертвый, что, собственно говоря, перед ним в черном костюме стоит, опираясь на стену, труп. Тогда он его даже убить хочет. Ребенку лет семнадцать, ну, может быть, восемнадцать, когда он стоит перед господином Вейльхенфельдом и хочет его убить. Ведь кому-то придется это сделать, говорит он себе. И возбужден он уже вполне достаточно, чтобы убить, этого просто со стороны не заметно. Его дыхание равномерно, сердце его бьется совершенно спокойно. Лишь чуть-чуть заметно, как бьются жилки у висков. Но потом ребенок передумывает и прячет нож, который он мысленно уже вынул из ножен, обратно. И только дергает смущенно улыбающегося господина Вейльхенфельда за ухо, как его самого иногда до сих пор еще дергают.