Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Далее, возраст, сколько вам нынче исполнилось, спросил господин Тиле и заглянул в паспорт.

Сегодня мне ровно шестьдесят три года, восемь месяцев, две недели и три дня, господин Тиле, отвечает ему господин Вейльхенфельд.

Тут господин Тиле, который, потому что он никогда не болеет и никогда не считает своих дней, даже и представить себе не может, что кто-то свои считает, усмехнулся и позвал двух служащих, которые были чем-то заняты в соседней комнате.

Вот этот, сказал он и указал на господина Вейльхенфельда, утверждает, что ему сегодня исполнилось шестьдесят три года, восемь месяцев, две недели и пять дней.

И три дня, тихо поправил его господин Вейльхенфельд. И тут, он говорит, оба этих служащих как бы с жалостью усмехнулись и встали по бокам у господина Вейльхенфельда. А господин Тиле стал совсем официальным и паспорт господина Вейльхенфельда положил перед собой на стол, скрестил над ним руки и таким тоном, словно повторял уже наизусть выученный текст, сказал приблизительно следующее: Господин профессор Бернхард Израэль Вейльхенфельд, силою возложенных на меня полномочий я лишаю вас всех прав, которыми обладает каждый германский подданный, каждый немец, и навсегда отлучаю вас от нашей единой нации как отщепенца. А потом господин Вейльхенфельд и кивнуть не успел, как господин Тиле при свидетелях разорвал паспорт надвое, а потом еще каждую часть рвал отдельно, а корочки, потому что они слишком прочные были и не рвались, разрезал ножницами, потому что так легче. Пока от паспорта не остались одни клочки, которые господин Тиле сгреб у себя на столе в кучку. Вот так, сказал он.

Господин Тиле, господин Тиле, говорил господин Вейльхенфельд, качая головой, рассказывает господин пастор Лахманн отцу и маме, сидя вверху на скамейке, но господин Тиле просто рвал и резал, пока от паспорта вообще ничего не осталось. Потом один служащий из соседней комнаты сказал: Позвольте, господин Тиле! — принес корзину для бумаг и подставил ее господину Тиле, и господин Тиле осторожно стряхнул туда эти обрывки. Потом господину Вейльхенфельду нужно было еще поставить дату и свою подпись на формуляре в пяти экземплярах. Что он ознакомлен с тем, что он больше не является немцем.

Нет, спросил господин Вейльхенфельд.

Нет, ответил господин Тиле.

А чем же я являюсь теперь, господин Тиле, спросил господин Вейльхенфельд и положил перо.

Во всяком случае, немцем вы более не являетесь, и положил руки перед собой на стол.

А что же, господин Тиле, полагается делать в таком случае, когда через столько лет оказывается, что ты вдруг больше не немец, спросил господин Вейльхенфельд. Кто же я теперь?

Что вы будете делать, это ваше личное дело, говорит господин Тиле, тут уж вы сами должны решать.

А когда у господина Вейльхенфельда не получается сразу решить, что же ему лучше всего делать, господин Тиле говорит, что, уж во всяком случае, ему нечего делать в служебных помещениях, чтобы он не отнимал у государственных служащих время, а убирался отсюда, и поскорее. Покиньте помещение, кричит господин Тиле из-за своего стола и даже показывает ему на дверь, чтобы прогнать господина Вейльхенфельда из своей приемной.

Значит, уходить, спрашивает господин Вейльхенфельд.

Да, кричит господин Тиле, вон.

А когда господин Вейльхенфельд, уже у двери, спрашивает еще раз: Куда же идти в таком случае, господин Тиле, если ты уже не немец. Скажем, в этом городе? — господин Тиле, у которого сегодня все настроение испортили, хотя утром оно было очень хорошее, кричит: Уж будьте любезны, не задавайте дурацких вопросов, убирайтесь отсюда прочь, или я распоряжусь, чтобы из этого здания, где вы долго всем надоедали, вас с вашим идиотским портфелем удалили в принудительном порядке.

И тут господин Вейльхенфельд видит, что лучше самому уйти.

Не случайно наш родной край на карте имеет форму сердца, в центре которого расположен наш город, говорит господин Ломанн и проводит указкой по карте вдоль границ нашего родного края. Вот это Руссдорф, вот Фрона, а это Миттвайда, которая тоже год от года растет и хорошеет. А вот здесь находится наш город, говорит он и показывает на него своей указкой. Просто точка, даже не обведенная кружком, сквозь которую, вот, посмотрите, проходит линия, это шоссе, превращающееся в городе в центральную улицу. И что лик нашего родного края избороздили шрамы и морщины, потому что в течение столетий здесь добывали руду и уголь. Одним из таких шрамов является и наш город, и здесь тоже искали руду. Но только ничего не нашли, к сожалению, иначе бы здесь все уже по-другому было, говорит господин Ломанн, который теперь у нас ведет не только немецкий, но еще и географию и который меня, потому что я бездельничаю — этот мальчик неисправимый лентяй, — заставил пересесть из моего угла у окна на первую парту, где ему меня виднее будет. В аспекте транспортных связей мы расположены просто великолепно. Да и климат у нас, если не принимать во внимание задымленность воздуха вследствие близости предприятий угольной промышленности, в общем и целом хороший, просто солнце не всегда пробивается сквозь этот туман. У нас в городе 18 562 жителя, и это совершенно точно, потому что нас недавно пересчитали, а ближайший большой город — Хемниц, это девятнадцать километров по шоссе, но вонь оттуда все равно до нас доходит. Однако мы — сами по себе и поэтому делаем, что нам нравится. Кроме двух школ — имени Гинденбурга и имени Песталоцци, мы ходим в Гинденбурга, — у нас есть еще вокзал, правда, скорые поезда там не останавливаются, так что если кому-то надо быстро уехать, то дело идет довольно медленно. Потом у нас еще есть окружной суд для мелких преступников, общественные бани с бассейном, есть бойни, на них много скота забивают. Колокольню лютеранской церкви ночью подсвечивают. С нее, мы все это помним, два года назад кровельщик упал, прямо насмерть, просто никто уже больше об этом не говорит, кроме нас. Мы с господином Ломанном, уроки которого всегда тесно связаны с житейским опытом, разбираем вопрос: Что делать кровельщику, если он со своим сыном, который по его совету тоже выучился на кровельщика, взобрался на колокольню, и вдруг сын делает неверный шаг, соскальзывает и как раз только может зацепиться за ноги отца, а отец и сам едва держится за конек? Ответ: Кровельщик должен сбросить сына и освободить ноги, столкнуть его, так как ему следует принимать в расчет еще и то, что и он тоже не сможет продержаться долго, так что пусть лучше разобьется один, чем они оба вместе. (У отца, кроме этого сына, еще есть дети и жена, которых ему надо содержать.) Потому что в нашем городе нет настоящей речки, а есть только ручей, который течет прямо в наши фабрики, а с другой стороны вытекают сточные воды, которые портят воздух по всей округе, нам больше не разрешают ходить в Грюна, потому что там через ручей переходить нужно. А это я вам запрещаю, говорит отец и барабанит по столу пальцами. И в Руссдорф ходить тоже нельзя, потому что там сухие нечистоты лежат. И все-таки если ходишь по нашему городу и настроение грустное, то не следует сразу же тянуться к бутылке, всегда можно найти местечко, где тебе станет немножко лучше. Вот, например, там, где лес начинается, точнее, где он начинался бы, если бы его не вырубили, поставлено много скамеек, они покрашены зеленой краской, и на них посидеть можно. Даже люди, которые город наш не любят, могут отдохнуть душой на этих скамейках, и отец тоже, между визитами. Очень многие из рабочих или безработных, которые заняты или были заняты на наших текстильных фабриках и чугунолитейных заводах, были раньше очень строптивые, но теперь их держат в узде, говорит нам господин Ломанн и расплывается в улыбке. Но некоторые из них все-таки с гнильцой. Знаете, откуда идет эта гнильца, спрашивает господин Ломанн и, стоя у доски, внимательно вглядывается в нас. Вот именно, говорит он, когда мы киваем. Поэтому мы даем отпор и очищаемся от всего того, что чуждо нашему обществу. Вы поняли, спрашивает господин Ломанн.