Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Да, кричим мы.

Вся Хайденштрассе знала, что в эти выходные господина Вейльхенфельда переведут. Одни думают, что ему, как господину Лилиенталю, имея при себе пятьдесят марок мелкими деньгами, надо будет явиться в восемь утра к старому депо, другие — что его отвезут на лимузине, ведь он как-никак профессор. Третьи считают, что дело затянется до начала будущей недели и начнут это только после праздника, потому что не набрали еще столько, чтобы ездку оправдать. Ночью? Днем? На рассвете? Никто не знает. Но господина Вейльхенфельда наверняка тоже прихватят, он у нас один из последних. Это госпоже Хойер, которая напротив него живет, ее муж сказал, но откуда он это узнал, фрау Хойер тоже не знает. Господин Хойер на водокачке работает и в середине августа на спор сказал, чтобы у господина Вейльхенфельда воду отключили, чтобы посмотреть, что он делать будет. Придет он жаловаться или проглотит просто так. Господин Вейльхенфельд вот уже несколько дней сидит без воды и совершенно не знает, что же ему делать. Он все время подходит к крану, открывает его, но воды нет. Под конец, когда отец снова пришел послушать его сердце и легкие и уже собирается уходить, он говорит: Ах да, знаете, у меня воды нет.

Это еще почему, спрашивает отец, вы, наверное, не заплатили за воду?

Что вы, что вы, говорит господин Вейльхенфельд, как всегда.

Тогда отец выходит в кухню, вода действительно не идет.

Подождите меня, говорит он и усаживает господина Вейльхенфельда на кушетку. И надевает шляпу, и идет в управление, которое за водопровод отвечает, проходит по длинным коридорам, по канцеляриям и приемным и наконец нашел господина Хойера, потребовал от него объяснений и спросил его прямо: Господин Хойер, почему вы отключили воду у господина Вейльхенфельда?

Господин Хойер, которому вопрос неприятен, говорит: Тс-с-с, не так громко! — встает из-за своего стола и заводит отца в уголок, где их никто не услышит. Видите ли, говорит он, поймите меня правильно, ведь это всего лишь шутка.

И в чем же здесь шутка, господин Хойер, спрашивает отец.

Ну, говорит господин Хойер, такая, знаете ли, идея.

Ваша?

Да.

Так вот, господин Хойер, говорит отец, строго посмотрев на него, человек, с которым вы играете эту шутку, — мой пациент. Он серьезно болен, ему необходимо много пить, а теперь в его доме нет воды. Но об этом вы, видимо, и не задумались, не так ли?

Нет, говорит господин Хойер, об этом я не подумал.

Прекрасно, говорит отец, если вы об этом не задумывались, я был бы вам весьма признателен, если бы вы вновь включили воду в его доме.

Короче говоря: то, что его теперь переведут, знали все. Господин Вайс, он над Хойерами живет, узнал об этом в ратуше, господин Краппес слышал это от пастора Лахманна, а господин Грайм, когда он в пятницу увидел, что у господина Вейльхенфельда темно, даже подумал, что его уже перевели, и поэтому удивился, когда в субботу снова увидел у него свет. И фрау Верхёрен, увидев господина Вейльхенфельда в пятницу к вечеру — уже трибуна была сколочена и флаги развевались, — как он гулял по саду, так удивилась, когда увидела его еще в субботу, что даже ему уже и не кивнула. Она подумала, что через день-два его все равно у нас больше не будет. Даже фрау Ульманн знала, что его переведут, хотя она из своей квартиры — точно так же, как господин Магириус из своего дома в Руссдорфе — вот уже год, как не выходила. Когда у нее ноги парализовало, она попросила, чтобы ее кровать пододвинули к окну, и теперь целыми днями она глазеет на Хайденштрассе, отец ничего не имел против. Тогда она хотя бы сидеть будет, а не лежать, что делать, если уж она теперь совсем не ходит, говорил отец маме. Только не ложитесь, фрау Ульманн, ни в коем случае не ложитесь, говорил он ей каждый раз, уходя, после того как прослушал ее. Больше сидите, фрау Ульманн, только сидите, прикрикивал он и грозил ей пальцем. Потому что если вы приляжете, сказал он однажды и хотел прибавить, вам уже никогда не встать, но этого не сказал. И теперь фрау Ульманн все время сидела у окна и всегда знала, что у нас происходит.

Может быть, отец последний остался, кто не знает, что господина Вейльхенфельда переводят. В понедельник он его еще раз прослушал, во вторник ему надо съездить в Берлин. Но в среду, когда мы одни, происходит что-то совсем-совсем другое. Свирепая буря подхватывает наше последнее ореховое дерево, вырывает его из земли, сметает его с нашего двора и несет его над нашим городом, и над страной, и над всей вселенной, я это ясно вижу, лежа в постели, через окно, которое мама предусмотрительно накрепко закрыла и завесила шторами. Если б я мог предположить, говорит отец, вернувшись, когда мы после ужина стоим рядышком у окна и смотрим не на деревья, как раньше, а на оба многоквартирных дома, тогда, говорит он, тогда… Но больше он ничего не говорит. Может, он забыл, что хотел сказать, или ему стало ясно, что и он, даже если бы знал об этом переводе, ничем бы не смог помочь господину Вейльхенфельду? Потому что теперь господину Вейльхенфельду уже никто не поможет, даже молитвами, говорит нам мама. Поэтому мы больше не думаем про него, а лучше мы будем думать про праздник.