Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)

Мейнт суёт мне текст под нос, и я стараюсь петь вместе со всеми и по возможности делаю непринуждённое лицо.

Иногда мой голос неожиданно срывается — это нарушает общую чистоту звучания, вносит диссонанс в общее пение.

Я пытаюсь следовать мелодии, я беспомощно путаюсь в нотах, а затем начинаю просто беззвучно шевелить губами.

Если пастор ещё не слышал моих неверных нот, то возможно, что учитель уже рассказал ему о моем незнании Апостолов…

В следующей части проповеди, я вдруг вспоминаю, как у себя дома, в Амстердаме, тайно заглядываю в книгу с картинкой, которая вызывает у меня учащенное сердцебиение: женщина без одежды, которая наклонилась вперёд; она обладает белым, полным и мягким телом. За её спиной стоят два старика с грубыми и злыми лицами. Один поддерживает в раздумьи подбородок, другой держит свои руки на голом животе женщины. «Сусанна и старцы» — было написано ниже картинки и я слышу теперь те же слова в проведи [5] Еврейка из Вавилона (библейский персонаж) за которой два старца (старейшины, которые евреями были избраны судьями) подглядывали в саду во время её прогулки, а затем угрожая обвинить её в прелюбодеянии с незнакомцем, пытались добиться от неё совокупления .

Мужчины, которые сидят в первом ряду, называются старейшинами. Неужели они все так поступают?

Эти мужчины, Хейт (отец)..? Я не могу себе представить, что он так поступал с Мем.

Эти тощие руки на круглом, голом животе, почему об этом говорят на проповеди в церкви?

В конце проповеди старейшины идут один за другим по среднему проходу церкви.

Они держат чёрные бархатные ящики в вытянутых руках и люди кладут на них руки. Мужчины встряхивают ящики и по церкви разносится звон монет. Я тоже опускаю внутрь монеты, которые нам перед уходом выдала Мем.

Я сначала подумал сохранить эти деньги для нашего будущего побега, но Бог мог увидеть мою уловку и наказать меня.

Мои монеты издают звон и я направляю свой взор ввысь: смотри, Бог, мои деньги там.

Люди с ящиками продолжают движение по церкви, алчно потрясая ими и выбирая ближайшую жертву.

Танец смерти, зловещий ларец Мамона.

Я тороплюсь покинуть церковь навстречу запахам травы. Когда мы идем домой, к Мем, к обеду, я чувствую себя счастливо, легко и свободно. Мне подумалось, что некто, наблюдающий за нами с облаков, видит нас как маленьких, довольных насекомых, шагающих по своей дороге.

Как только мы входим на пастбище, я чувствую запах будущего обеда.

Мем ждет у двери и завидев нас, начинает суетится вокруг кастрюль и сковородок.

По воскресеньям всегда есть что-то особенное на десерт, например крыжовник и яблочный компот, а иногда и тёплый буттермихбрей с сиропом [6] Десертное молочное кушанье в Восточной Фрисландии, устаревшее .

И если будет буттермихбрей, то большая часть воскресенья для меня испорчена, один только его запах вызывает у меня тошноту. Когда я, после настойчивых уговоров, вынужден съесть полную ложку этой слизистой гадости, то все благие намерения, почерпнутые мной из утреней проповеди, пропадаю впустую.

«Ешь ещё, — говорит Мем, — это нужно тебе, это сделает из тебя мужчину».

Насытившиеся и вялые, во второй половине дня мы возвращаемся в церковь.

С нами идёт и Мем, это единственный день недели, когда она покидает Лааксум.

Послеобеденная служба кажется совсем непонятной и проходит ещё более сонно и монотонно, затем дети посещают воскресную школу, а взрослые наносят визиты в деревне или просто ходят по улицам туда-сюда.

Убитый, с горьким чувством беспомощности, сижу я в темном, сыром здании с чугунным окном.

Я смотрю на место, где я сидел на то первое утро, на шкаф со сложенной одеждой; стол, за которым сидел наш водитель.

Эта классная комната полна воспоминаний о небольшой группе ожидающих детей с встревоженными, серыми лицами.

Усталые, раздражённые или покорно-смиренные, на всех нас снова изливается новый поток религиозности.

Между тем я думаю о Яне, который тогда, уходя отсюда, так и не взглянул на меня ни разу.

Почему мой отец отправил меня из дома в места, где я одинок, неприкаян и могу легко затеряться?

И кто сможет поручиться, что так как есть, не останется навсегда, что война не продлится ещё в течение многих лет?

Я чувствую отвращение и злость на этот дом, на эту жизнь с бесконечной чушью о вечности, грехе и искуплении, которая сочится каплей по капле, словом за словом в мой усталый мозг. Измотанный, я стараюсь закрыться, отгородиться от монотонного всепроникающего голоса, заполняющего комнату и отдающегося в ней глухим эхом.