Людмила Бояджиева: Сборник рассказов [искусственный сборник]

«В детстве я любил лежать в траве и наблюдать за крошечными насекомыми, — он сел среди ромашек, протянул перед собой ладонь с замершим на ней кузнечиком. — Я старался представить, как видят мир муравьи, пчелы, качающиеся в венчике цветов… Когда я вырос, решил, что моя невеста будет похожа на бабочку — вот такую…» На экране вспорхнула великолепная белоснежная бабочка — сетка жилок в полупрозрачных крылышках, изумрудный глаз, чуткое дрожание усиков. «Я долго искал ее. А потом стал Волшебником и понял — я могу создать свою мечту сам!»

Милла не отрываясь смотрела, как Девид Филд превращал туго спеленутый кокон в нежную, ослепительно белую бабочку. Она оживала, расправляя шелковистые крылья, сбрасывая оцепенение слепоты. Вырвавшись из плена, сказочная летунья протянула руки создавшему ее Магу и они воспарили к свету! Голубой воздух поднимал влюбленных над луговыми цветами, полями, озерами, над толпящимися вокруг церквей деревушками и холодным величием горных вершин…

Мила замерла, стиснув ладони: мелькнуло и пропало в золоте развевающихся волос лицо Бабочки — лицо Милагрос. Флавин принял дар — он осуществил трюк, придуманный русской девушкой…

— Смотришь сказки, детка? — подошел и обнял за плечи муж.

— Ты знаешь, я — фантазерка… — Мила выключила телевизор. — Иногда такое придумаю — смешно рассказать.

— Смешно? — он заглянул ей в глаза, — но почему ты плачешь?

В городке Оденсе, что расположен на острове Фиония в мрачной гамлетовской Дании под самый новый год произошла удивительная история. Случилось это, как и положено чудесам морозной вьюжной ночью… Впрочем, кто теперь вспомнит, в каких погодных условиях явился в Оденсе 1805 год. Очень уж далеко отнесло нас от тех времен и событий. Но приглядеться можно. И стоит, право, стоит все–таки вспомнить…

…То была холодная, вьюжная и злющая ночь, словно новому году приходилось развернуть на узких улочках батальные операции, беря город штурмом. В переулках буянил ветер. Он куролесил что есть сил: то стремглав ухался на промерзшую каменную мостовую, разбрасывая к стенам домов поздних прохожих, то, вздымал снежные облака к острым черепичным крышам, кувыркался там, неистово вертя флюгерами, потом вдруг нырял в печные трубы и завывал в них протяжно и дико.

У маленького чердачного оконца, розовеющего теплым дрожащим светом, шутник задержался, завистливо кидая в промерзшие стекла пригоршни снега и корча страшные рожи, которые, впрочем, из комнаты вовсе не было видно. Разве только щеглу в полукруглой клетке и двум слонам, что стояли на подоконнике. Но щегол спал, сунув голову в теплый подкрыльный пух, а слоны со срезанными спинами были всего лишь цветочными горшками. В одном из них рос лук–порей, в другом кустик розы — совсем маленький, заботливо подвязанный к сухому прутику. Единственный глянцевый бутон дремал, оберегая туго скрученное великолепие готовящегося к своему празднику цветка. Лук и роза были огородом и садиком молодой семьи, поселившейся в коморке после венчания в начале сентября. В коморке, сказала я? Помилуйте! Возможно, в дворцовых покоях понаряднее и уж куда просторней. Только зачем они, эти пыльные пристанища моли и скучных портретов, когда в маленькой комнате под крышей так жарко и весело пляшет огонь в очаге, так дивно пахнет печеными яблоками? И не только яблоками, уверяю вас. Можно не сомневаться, что в чугунке, среди шипящих в жиру картофелин томится позолотившаяся утиная тушка. Оторвав от нее страждущий взгляд, приглядимся к резным полкам, шкафчикам, подставкам для домашней утвари. Что за умелец заплетали это деревянное кружево! Каким парадным жаром горят начищенные медные бока сковородок и чайников! До чего весело, словно нарядный хоровод толстобоких молодух, глядят с высоты тарелки в цветастых синих «сарафанах»! Но самое удивительное в этой комнате — притаившаяся за занавеской кровать. Для ее изготовления пошел помост, на котором недавно стояли печальные останки графа Грампе. Уцелевшие на досках полоски черного сукна еще напоминали о траурной церемонии, а крепенькие дубовые доски пророчили надежному сооружению долгую жизнь. Все это великолепие сделали проворные руки двадцати двух летнего башмачника, только что получившего звание мастера, женившегося на горячо любимой девушке и «свившего» здесь, в грошовом обиталище бедноты, столь достойное похвалы и даже зависти, семейное гнездышко.