Александр Грог - Время своих войн 3-4

Когда мать в очередной раз ушла от отца, Георгий был уже не маленький, к частым переездам привык, даже ждал их. В каждом городке свои развлечения, нужно только правильно себя поставить, чтобы не было проблем с местными. Потому Георгий придумал для себя игру — играть того, кого хотят видеть. Сейчас взялся играть военного хирурга — приятеля отца, дядю Валеру, у которого частенько бывали, особо часто, когда отец с матерью поругается. Георгий увязывался — послушать взрослые разговоры и смотреть, чтобы больше двух мензурок–колбочек отец не выпивал — это у них такой давний договор был — две колбы и баста!

Пашку он сегодня запомнил именно по тому, как пьет. Большой компанией сбросились, и все пили синий мятный ликер, Пашка легко глотал, кадык двигался и матерился сильно. На других смотрел ревниво. Георгий, показывая свою взрослость, тоже лихо запрокидывал, зажимая отверстие языком, чтобы не лилось в горло. Но не пил, только изображал. Жутко не нравилось это сладкое, липкое…

…Пашка попросил сигарету — ему тут же дали, кто–то не пожадничал из новых дорогих с фильтром — болгарских. Минуты тянулись тягостно. Георгий посмотрел на часы и удивился, что так мало времени прошло.

Потом, вдруг, все покатилось быстро и без Гришкиного участия. Скорая помощь приехала, но по шпалам не рискнула. Притрусил маленький доктор и санитары с носилками. Один, толстый, неуклюжий, запыхался так, что даже уронил свою сторону. Маленький доктор на него заругался, а с Пашкой был ласков и очень вежливый. Называл его молодым человеком. Тут же спросил:

— Кто жгуты накладывал?

Показали на Георгия.

— Все сделал правильно.

И Георгий понял, что ремень ему не вернут. Жалко — офицерский ремень, от отца, а отец больше с мамкой не живет. Хотел попросить, но постеснялся, неудобно получается: ноги, да хоть бы и одна, пусть и чужие, такой хороший ремень как–то перевешивают…

Носилки на взрослого, и когда укороченного Пашку уложили, осталось много места, с другого края сложили ноги. Георгий отчего–то расстраивался, что их попутали местами — левую и правую, по ботинкам видно.

Тут Пашка уплыл глазами, закатил их так, что стали видны белки. И тогда все побежали. А Георгий остался и подумал, что толстый санитар опять запыхается и может носилки уронить… И еще про время подумал, про то, что «время» умеет так растягиваться и так разно бежать, словно ему можно приказывать. Быстро или медленно, а еще «было» и «есть». Пашка сейчас то, что «было», а он, Георгий, то, что «есть». Все, что вокруг него — «есть», а то, что не рядом — или «было», или «будет»…

Часть пацанов тоже остается и сразу же начинает спорить — пришьют или не пришьют ноги обратно. Большинство сходится, что пришьют — потому как ноги с собой забрали, а не здесь оставили, а находятся такие, которые говорят, что нет — не успеют, да и кровь вся из ног вытекла, надо было ноги ремнями перетягивать — быть теперь Пашке безногому, как тот самый Мересьев. И смотрят на Георгия, будто он виноват, что отрезанные ноги не перетянул.

— Не пришьют, там кость, а кости не пришивают.

— Сейчас клей такой есть медицинский — склеивают!

— Я знаю, есть такой клей медицинский — жжется!

— Это для ран, а для костей другой.

Кто–то поднимает осколок кости — маленький.

— Забыли!

— Отнести?

— Не догонишь.

— Догоню!

— Шуруй!

Срывается с места.

И принимаются спорить — пришьют или не пришьют ноги. Зачем–то ведь увезли, не бросили?

— А кому бросать? Собакам? Или чтобы мы сами Пашкиным родителям их отнесли?

Опять интересно — зароют на кладбище или в другом месте?

— На котлеты пустят! — говорит кто–то, и ему дают по морде.

Но потом еще кто–то принимается рассказывать страшную историю про котлеты, потом еще что–то, и про Пашку на какое–то время забывают.

Проходят мимо еврейского кладбища, обнесенного высокой глухой оштукатуренной стеной, поверх которой наторканы стекла — да так густо, словно стоит там что–то прятать, кроме закопанных покойников.

— Раз забор, значит, прячут! — говорит Коська, не уточняя — что именно.

Обычно этого места стараются избегать, нехорошие разговоры про это кладбище, потому ходят другой дорогой, а сейчас заболтались. Теперь идут тихо, хотя и не вечер. Лешка, понизив голос, рассказывает, что когда с младшим проходили здесь же — водил на отстойники показать ему «гудящую грязюку», то какой–то с улыбкой и нехорошими глазами подзывал их и обещал конфеты. Но не пошли — запросто могли внутри запереть. Ворота у них тоже глухие, что стена.