Александр Грог - Время своих войн 3-4

И уже по новому кругу — кто тут из вас самый сильный? Подеремся за мои часы?

Там играть из себя дядю Степана — бить размашисто и прямо в ухо, второй тут же в нос, не откладывая и не разбирая — старше ли, сильнее ли. Дядя Степан тоже никогда не разбирает и даже по званию не интересуется — кто перед ним. Георгий кем только не перебывал. И дядей Петей, и дядей Валерой. Ко всякому случаю найдется свой дядя. Дядя Степан (если что не по нем), тот сразу бьет, никогда не показывает, что сейчас ударит, говорит — сам не знает, и очень на этот счет казнится. У него потому много неприятностей и опять очередное звание задерживают. Дядя Степан, хотя понимает, что если по неприятностям бить, неприятности не уменьшаются, но удержаться не может, и, если видит, что прапорщик врет, украл, а рожу держит, будто не украл, тут, говорит, рука сама срабатывает, как гаубица. Везет только, что всякий раз бьет за вину, за такую вину, за которую во время войны имел бы полное право расстрелять перед строем. А еще, что многое до начальства не доходит. Потому что, он своих не сдает — сам учит.

Вот Георгий тоже бьет сразу же, не задумываясь — потому, что часы, чьи бы не были, у мелких отнимать нельзя. Георгий и дядя Степан на тот момент одно общее. Правоту свою чувствует, а вот кулак нет — ничего не чувствует, нисколько не болит, хотя бы в лоб ударит — не его кулак на тот момент, а дядин Степин. И все кругом чувствуют его правоту, потому кучей не лезут и не жалуются.

Бывает другое. Бывает, что приходится прыгнуть с моста на проплывающую снизу баржу с песком. Скатиться, съехать к краю, но там непременно встать на ноги и поддразнить тех, кто на маленьком горбатом толкаче. Нырнуть «на головку» — подальше, чтобы не затянуло, и косыми саженьками доплыть до берега.

Такое почти в каждом городишке — труден только первый день.

Тоже скидываются своими копейками, тоже, как и везде «по взрослому» передают друг другу бутылку. И Георгий залихватски опрокидываем, делает это, как дядя Петя — но только вид с него, притворяется, что глотает, шевелит кадыком, пускает внутрь бутылки пузыри, а потом, крякнув, тыльной стороной руки вытирает губы. Он, как прежде, не любит сладкий противный ликер, и «Солнцедар», и «Яблочное», и «Плодово–ягодное» и всякие другие…

Некоторое время Георгий учится на хирурга (мать упросила), потом, неожиданно для всех, будучи уже на третьем курсе, эту учебу бросает и подает документы в Рязанское воздушно–десантное…

Эмитируя что–то можно стать настоящим…

Став старше, Георгий отношения к жизни не меняет, а только корректирует, понимая, что иной раз достоинство можно прятать за хитростью, предъявлять миру не себя самого, а какой–то из дежурных образов. Другое дело, что нельзя делать часто одинаковое, держаться за какой–то слишком долго, это может войти в привычку и потом сложно ломать самого себя.

В Армии как? Сначала ты играешь образ, потом образ начинает играть тобой — именно он ведет и воспитывает. Все просто. Невозможность в определенных обстоятельствах иного поступка, чем то, которое от тебя ждут. Стыдно не соответствовать образу. Дал трусости поглотить себя, так и будет зажевывать до самого твоего позорного конца. Шагнул вопреки, через дрожь и пустоту — держась памятью за предков, боясь позора, так и будешь шагать, с каждым шагом отвоевывая по кусочку, пока не станешь тем, кем должен стать. И тогда смерти нет! Она тебя боится. Жизнь? Жизнь проходяща — позор вечен… Главное значение жизни — как подготовишь себя к переходу через порог, как пройдешь его. Мышечная память, братцы, мышечная память, — говорит иной раз Георгий. Дядя Петя, дядя Валера, дядя Степан и другие по–прежнему живут в нем…

Человек живет подражаниями. Племя ограничивает человека, выставляя себе обычаи, которые лепят человека племени. Человек не может существовать вне племени, а те редкие единицы, которые себе это позволили, рано или поздно исчезают, и память о них стирается…

Но группа людей, сплоченная собственным видением мира, которое иногда называют «идеей», и своим местом в нем, способна влиять на группы людей много большие. Племя русов, погибнувшее ли, растворившееся в крови других народов, обессмертило себя тем, что яркостью характера, обычаями своими, заставило племена, с которыми когда–то соприкоснулось, подражать себе и с гордостью называть себя русами — русскими.

Человек живет подражаниями, выбирая достойные себя. Случается, такими подражаниями меняются, продлевая жизнь свою, целые племена…