Александр Грог - Время своих войн 3-4

Откуда–то узнали, приехали его сестры — в темных цветастых платках, похожие друг на дружку. Морщинистые лица, но такие, словно каждая морщинка сложилась от доброты — что именная она, по неведаным причинам, ставила эти шрамики. Умные, видавшие, всепонимающие глаза, но не усталые — живые, да и движения вовсе не старческие, ловкие. Потом слышал, как на кладбище о них шептались.

— Мирские монашки…

— А разве есть такие? — спросил Седой.

Из тех, кто рядом стоял, никто не ответил — словно вопрос был задан ни к месту или такой, что ответа не требует.

В тот же день одна из них подошла и спросила про Озеро — показал ли его Михей?

Седой сразу понял — о каком Озере речь, хотя Михей показывал всякие.

— Показал, — признался Седой.

— Значит — приважил! — оттаяла лицом. — Успел!

И легко не по старчески поклонилась ему, коснувшись рукой земли. Выпрямившись, той же рукой провела по щеке, вглядываясь в глаза, но не так, словно хотела испить из них, а словно передать что–то с глаз собственных…

Радость заслуживает благодарности и подарков, но чем одарить печаль, кроме как ответив печалью на печаль? Скорбеть вольно всем, красиво радоваться и радовать дано не каждому.

На поминках держались так, словно ушла одна жизнь, одарив другую.

Седой про «гуляния» свои с Михеем никому не рассказывал. Не рассказывал и про больное, про те споры, что сомнения в нем заложили:

«Ну и что — что военный. Раненый! Эко! Вояка… Я сам такой. Медалей у меня, пусть с половину мусорные «юбилейки» — каждая за то, что до срока дожил контрольного, зато остальные за войну Отечественную — твоим нечета! Ты мне по совести скажи — за что воевал? Что ты сдаешь под отчет? Я тебе какую страну оставил?..»

Умер Михей. Еще один из множества Михеев, что отстояли страну в годы больших бед и страхов. Смерть Михея казалось неожиданной. Каждая смерть неожиданность — даже «плановая», которую ожидаешь.

Всяк до конца готов понимать только свою беду. Чужая так не жжет, чтобы сердцем почувствовать. Но в тот раз Седой прочувствовал — кожей ли? нутром? но словно озноб прошиб, словно рядом вплотную прошла беда страшенная, которую пока недопонимаешь. Только ли для деревенских? Соприкоснулось, повеяло чем–то, что отпихнуть бы побыстрее, забыть… Забыться бы! Но никто, ни в тот день, ни в следующий, ни на девятый, ни на сороковины, не стал забываться в алкогольном тумане. Знали — Михей бы не одобрил…

Речей не было. Это в городе на каждом закапывании пытаются митинговать. Молчали. Не было кликуш — «Михей не одобрил бы!» Водки было мало, конфет, рассыпанных по могиле, много. «Михей любил сладкое!» Седой не впервые видел похороны с оглядкой на покойника. Словно пытались создать некие удобства ему, не себе. Похоронить под «характер». Ритуалы, связанные со смертью, в общем–то, нужны живым, а не мертвым. Они их успокаивают. Среди эпитафий редко найдешь слово правды. На камнях выдалбливают дежурные пустопорожние слова, закрепляя их на века. Крепить бы надо сердце, память, и, если умер не пустой человек, то душу. Но где столько людей найдешь, чтобы уроком служили и после смерти?..

Пожилой и слова выговаривает «пожилые». Вечные ли, но кажутся такими же ненадежными, как он сам. То же, но из уст неокрепшего подростка, еще более ненадежно, будто держится на тоненьких подпорках. Вечным словам треба исходить от мужчин в соку, крепким, надежным, готовым подкрепить их не только собственным «кулачным характером», не только внушающими «висилками», что по бокам, что сами собой заставляют задуматься о смысле вечных слов, а нечтым скрытым внутри — пружиной ли, которая еще не заржавела, которую, случается, можно сжать до предела, но нельзя долго удержать.

Исключение — слова писанные. Здесь уже неважно кем, когда сказано впервые, сколько раз, лишь бы имело добротный смысл — бередило и залечивало, пороло и сшивало, чтобы честная строка ложилась на душу не одним лишь камнем на душу, но и подтягивала, звала из омута.

— Все от веры. Веришь в Бога? Будет тебе помогать в тех рамках, в которые сам себя запрешь. Уверовал, что от дьявола тебе больше пользы? Так и будет тебе, со всем сопутствующим к этому случаю. Веришь только в себя? Помощи тебе не будет, кроме как от себя самого.

— И от таких как я? — спрашивал Седой у Михея.

— И от этих не будет, если нет веры.

— А если Идея?

— Идея — это тоже Бог!

— Мы не божьи рабы, но внуки. Нам достаточно сил, чтобы выдумать «бога» для самих себя.