Александр Лекаренко - Крылья

— Сашка, выходи! — крикнула бабка, когда за ним улеглась туча пыли.

Конечно, никто не мог посадить в тюрьму семилетнего ребенка, но забрать его из под опеки восьмидесятилетней бабки и закрыть в специнтернате — могли бы вполне. Поэтому, в целом, бабкины предосторожности были неизлишни, хотя, вряд ли кому–то удалось бы сохранить психофизическое единство в мере, достаточной, чтобы изъять Сашку с чердака, откуда он, корчась от смеха, наблюдал происходящее.

В конце ноября вернулась обманутая в прошлом году смерть и встала у бабкиного изголовья.

За окном лил холодный дождь, дорогу развезло, промозглый ветер мотал черными метлами деревьев, сшибая наземь угрюмое воронье, а бабка горела в огне.

— Ты думаешь, я не знаю… не понимаю, — горячечно шептала она, хватая Сашину руку, — Ты меня исцелил… тогда… силой своей, — она закашлялась, — Но теперь все, помираю. Вон она стоит, — бабка ткнула корявым пальцем за спинку кровати, — Ждет. Пора уж… Ты ее не гони, Сашуня, не гони, ты аггел, аггел… — Ангел? — переспросил он, наклоняясь ближе к ее запекшимся губам. — Аггел! — бабка, напрягаясь, повысила голос, — Ангел — то от Бога, а ты — от Князя. И груди у тебя… млеком питать… тварей из праха. Ты добрый, ты хороший, — она погладила его руку, — Бог у меня все взял… Жених был, да не довелось женой побыть. Ребеночек был… помер младенцем, — она всхлипнула, — Ты — не Божий. Тебя Князь привел, конец мой усладить горький… хорошо мне было, тепло, — вдруг она встрепенулась, — Деньги! Деньги, Сашка, в огороде, в банке, твои они! — она в отчаянии замотала головой по подушке, — Не помню где! Ищи! Ты — найдешь, найдешь…, — она затихла, но через несколько долгих минут открыла глаза, — Ничего не боюсь, ничего… Вижу тебя во славе. Маши крыльями, маши! Возьми… — Что? — он наклонился к ней, но бабка была мертва.

Из двух оставшихся в селе старух одна уже не поднималась с постели, а вторая — просто отказалась. Поэтому, Саша обмывал бабку сам. Он нагрел на печке воды, снял со стола скатерть, затем совлек с дряхлого тела покровы и, выложив его на голые доски, тщательно вымыл теплой водой с хозяйственным мылом, он вымыл седые, редкие волосы, расчесал их и завязал так, как завязывал себе — по другому он не умел, он одел бабку в светлое, летнее платье с коротким рукавом и бантом на груди, которое показалось ему самым красивым, и обул ее босые, корявые ноги в старинные лаковые туфли с тупыми носами, он достал из шкатулки и надел на нее все ее украшения — стеклянные бусы, колечки, серьги и сломанные часы с крохотным циферблатом, из досок от забора он с большим тщанием изготовил ящик, примерно похожий на гроб, умостил в него одеяло, чтобы не кололись щепки, вышитую подушечку с дивана и положил сверху бабку, укрыв ее новой гардиной, найденной в сундуке, он снял со стен все фотографии и положил их бабке под бок, а затем взял лопату и пошел на кладбище копать могилу.

Он копал под проливным дождем, стоя сначала по щиколотку, потом по колена в воде, глина сползала с лопаты, когда он протаскивал ее сквозь воду, он шатался в яме, как пьяный, его уже не держали ноги, когда он выполз на поверхность, но, все равно, не сумел прокопать больше метра с небольшим.

Потом он пошел просить стариков, чтобы помогли донести гроб до кладбища. Старики отнекивались, говорили, что покойница должна переночевать в доме. Тогда он вернулся домой, зажег вонючую лампу и сел возле гроба, открыв на коленях Библию — ему казалось, что будет пристойно почитать бабке Святое Писание. Он читал громко и внятно, водя пальцем по мелким строчкам и стараясь выбирать места почище и посветлее. Но таких мест было мало.

Утром он снова пошел к старикам, те многословно говорили про дождь, ревматизм, артрит, радикулит и инфаркт, а потом отказались. Все.

Сначала Саша попытался везти гроб на самодельно тележке с колесами от детской коляски, но тележка моментально увязала в грязи и не сдвинулась с места. Тогда он попытался волочить гроб, поставив его на расстеленный брезентовый плащ, но гроб увяз в грязи, так же, как и тележка. Он попытался тащить гроб за один конец, поставив его на плечи, но это было слишком тяжело, а хлипкий ящик трещал, готовый рассыпаться.

Тогда он вынул бабку из гроба, посадил на закорки и понес, идти было километра три, лил дождь, на ноги сразу намотались комья глины, бабкины волосы липли к щекам, несколько раз он был вынужден присаживаться прямо на землю, не снимая бабку со спины, чтобы не ложить ее в грязь, в ее белом летнем платье, но в очередной раз он не смог подняться, и пришлось положить, после этого он понес ее на руках, увязая и скользя на раздолбанной дороге, потом положил ее животом на плечо — так и донес до могилы. Он долго сидел на земле, в глазах плавали разноцветные круги, бабкины глаза раскрылись, в глазницах собралась вода, вымывая сукровицы, бабка плакала кровавыми слезами, ее седые волосы разметались в грязи, шатаясь, он поднялся на ноги, — Я же хоронил ваших мертвых! — крикнул он в сторону насупленных, молчаливых хат, никто не научил Сашу ругаться по–русски, — Merde! — крикнул он в сизое небо и пошел назад, за гробом.