Владимир Некляев - Лабух

— А в чем?.. — бессильно спрашивала Нина, мучая скрипку мастера Николая Савицкого, на которой играли ее отец, дед, прадед… — Ну в чем, скажи? Что я делаю неправильно?..

Я не мог сказать, что она делает неправильно, поскольку все она делала правильно, как учил профессор Румас, сам наученный ее дедом… Но лаково–вишневая скрипка Николая Савицкого, густой силой звука ровно заполнявшая любой концертный зал и больше всего напоминавшая голоса скрипок Гварнери, Нине во весь голос не отзывалась. Даже в бетховенском концерте, который сам ложится под пальцы.

— На мне все закончилось… Просто на мне все закончилось… — догадывалась Нина, слушая магнитофонные записи отца. — Слышишь, как она у него звучит?.. Даже на магнитофоне.

Вероятно, Нина о настоящей причине, почему у нее скрипка не звучит, догадывалась, но я говорил, что нет, ничего не закончилось, еще не выявилось, и заставил Нину — уже с Камилой на руках — доучиться в консерватории, чтобы оправдалась перед отцом.

Отец Нины, гениальный скрипач, сгорел на пожаре — и как раз из–за семейной реликвии, скрипки мастера Николая Савицкого… Отца не было дома, когда загорелось, он прибежал в самое полымя, кинулся спасать скрипку, искал до последнего, а скрипку уже вынесла десятилетняя Нина; со страха забыла, не успела сказать…

Вовремя, дорогая Ли — Ли, вовремя все говорить нужно, потому что кто–то может вбежать в самое полымя и сгореть…

Камилу только маленькой скрипка занимала, как игрушка, учиться играть на ней Камилу было не заставить, она ни перед кем не была виновата. Нина же упорно принуждала дочку к тому, что ее саму когда–то заставляли делать, потому что как это: в такой семье — и не играть на скрипке? Чтобы принудить, использовала все средства: уговоры, подкупы, угрозы — не срабатывало ничего. Чтобы заставить, рассказывала семейные легенды про деда и прадеда, поведала, наконец, про смерть отца, после чего Камила к скрипке вообще не притрагивалась…

— Возьму и сожгу, — грозила внучка гениального скрипача при все более редких попытках Нины во что бы то ни стало сделать из нее скрипачку. — Или расколочу, раскокаю на части!

И Нина сдалась… Она бы, может, и сама скрипку сожгла или расколотила, раскокала бы на части, но не хватало на то характера…

Знаешь, Ли — Ли, я догадывался, что ты не вся моя, но думал, что хоть та часть тебя, которая со мной, мне принадлежит, а оказалось — нет: нет в тебе того, что кому–нибудь бы принадлежало…

В Нине все было моим, не моего в ней ни щепотки, ни зернышка не оставалось. Нина, как стала моей, так и была моей вместе со скрипкой, отцом, дедом, прадедом, не говоря уже про Камилу, и я помню это, Ли — Ли…

Рассказать тебе про Марту?.. Она интересует тебя больше, чем Нина, Нину ты знаешь.

С Мартой как было?.. Марта исповедовала принцип трех частей, по которому, как ей казалось, счастливо прожили ее родители и далекие предки. Одна часть — мое, другая — твое, третья — наше. И одно с другим и третьим ни в коем случае не путать и не смешивать… Оно справедливо, так и должно быть, я и не противился. Только принцип принципом, а жизнь жизнью, жизнь сама по себе путаница. Там перебрал, тут недодал, где–то перемешал, одолжил… А Марта все педантичнее отстаивала сам принцип — и все больше напоминала лаборантку с пробирками…

Наконец принцип победил. Марта вычислила (до сих пор, не знаю как?), что моего в нашем ничего не осталось и, забрав у меня Роберта, ушла. В Роберте, получалось, моего тоже ничего…

Я на части рассыпался, когда она ушла, меня по всему распавшемуся Советскому Союзу собирали и вместе с Советским Союзом собрать не могли. В Тбилиси я пил, в Киеве спал, в Хабаровске мыкался, в Москве просыпался… Однажды просыпаюсь, не зная, живой ли, а я в Москве в аэропорту — и слышу:

«Гражданку Анну Возвышенскую ожидают возле справочного бюро. Повторяем…»

Я слабо помнил, где потерялся, но и не подумал, будто в машине времени нашелся. Я решил, что свихнулся, и кинулся к справочному бюро для того только, чтобы в том убедиться… Возле справочного бюро ждал синеглазый полковник.

— Она все–таки вернулась к тебе, капитан?

— Нет, — грустно, без прежней радости узнал меня полковник. — Но в какой–то день вдруг покажется, что как раз сегодня вернется, и я приезжаю сюда ее встречать…

И концерт Брамса, и концерт Бетховена — музыка одиночества. Как и концерт Чайковского с его второй частью, живым одиночеством, как и вся музыка для скрипки. За исключением разве что скрипичного концерта Мендельсона. В возрасте Роберта, в шестнадцать лет, когда написал Мендельсон концерт, принесший ему славу, этому удачливому парню не было от чего печалиться. К тому же он, наверное, уже тогда знал, что и выгодно, и счастливо женится на известной пианистке.