Владимир Некляев - Лабух

Нина не выносила одиночества — и концерт Мендельсона удавался ей лучше, чем бетховенский. Но она играла и играла музыку, которая удобней всего ложилась под пальцы.

Бетховену, доказывала Нина, одиночество — блаженство.

Я спрашивал: «А Чайковскому?..»

«Ему — пытка…»

«А Брамсу?..»

«Брамс над одиночеством холодно возвышается…»

«Душка, я вами любуюсь…» — вздыхал профессор Румас.

Юрию Ильичу Пойменову, капитану–артиллеристу, который без Анны Возвышенской стал полковником, одиночество было пыткой. Ему, как и Петру Ильичу Чайковскому, не удалось наладить не одинокую жизнь… Ни с женщинами, ни с мужчинами. Он хотел, стремился создать что–то слаженное, но все распадалось, рассыпалось — и оставались муки в одиночестве. Вторая часть скрипичного концерта Чайковского…

В Москве, в квартире полковника, прилетев из Хабаровска, я прожил полгода… Пьянки да гульба — до одурения… Юрий Ильич однажды предпринял попытку перевести наши отношения из дружеских в интимные, из–за чего мы стукнулись по зубам — и больше один другому не мешали. Квартира была двухкомнатная…

В свою комнату приводил Пойменов то спутниц жизни, то спутников. «Без Анны, — он говорил, — мне все равно…»

Спутников и спутниц Юрий Ильич чередовал, без очереди появлялся только рябенький, пухленький Толик, который сам себя называл — и просил, чтобы все его называли — Тоней. Толя — Тоня работал поваром в ресторане «Валдай», Пойменов использовал его и в профессиональном качестве. Лакомства, приготовленные Толиком — Тоней, есть я не мог. Пусть себе все живут, как хотят, но я ничего, что связано с этим, не выношу…

Мне было шестнадцать, как Роберту, когда меня выгнали за драку из интерната музучилища. Жить было негде, слонялся ночами по вокзалам, пока комендант учебного корпуса не пожалел: ночуй в моей служебной подсобке. В первую же ночь он и сам в той подсобке остался — поздно, мол, идти домой…

Как только легли, комендант полез ко мне… Я и не понял сразу, чего он, а поняв, содрогнулся от омерзения, отодвигался и отодвигался подальше, в сторону, втискиваясь в спинку кожаного дивана, в щель между спинкой и сидением, где нащупал гантель… Небольшую, но без нее с комендантом, который с гантелями упражнялся, форму поддерживал, я мог и не справиться.

Оглоушенного, я бил, месил его кулаками на диване, потом ногами на полу… Назавтра он подошел ко мне: «Я никому ничего — и ты ничего никому». Пидарские забавы в то время карались, комендант опасался.

Директору музучилища комендант сказал, что по дороге домой на него накинулись пьяные, а я помог ему отбиться, поэтому он просит, чтобы меня опять поселили в интернате. Директор отдал приказ поселить.

С шестнадцати лет я знаю, что такое насилие, пусть даже попытка его… Когда не ты пробуешь, а тебя пробуют… И никогда не пытался никого взять силой.

Толя — Тоня был безотцовщиной, воспитывался в детдоме, где первый раз его силой и взяли. Потом уж силы не нужно было, только желание.

Юрий Ильич относился к Толе — Тоне так же, как и ко всем остальным своим спутникам и спутницам, а Толя — Тоня любил его и ревновал. Такую ревность я только у нервных женщин видел — со скандалами, истерикой. Причем, если в отношении к спутницам Толя — Тоня был более–менее покладистым, то к спутникам… У него водились деньги, он сбывал наркоту, и возле него паслись обкуренные ошаурки, которых настропалял он на своих соперников. Однажды забрел ко мне знакомый лабух, остался ночевать, а Толя — Тоня явился среди ночи и заподозрил, что знакомый мой только маскируется под моего знакомого, а сам к его любимому пришел… Назавтра лабуха нашли с переломанными ребрами, ошаурки перестарались. Пока я думал, что делать, спускать такое нельзя было, ошаурков арестовали — и они сдали Толю — Тоню ментам.

«Если бы вернулась Анна, я не жил бы так паскудно, как живу, — плакался Пойменов. — Но она не возвращается и не возвращается… Ты не знаешь, почему?..»

Я чувствовал себя виноватым.

Раз или два в месяц мы ездили в аэропорт. Пойменов подносил презент знакомой даме из справочного бюро, и та объявляла:

— Гражданку Анну Возвышенскую ожидают…

Затем я подходил и спрашивал:

— Это вы встречаете Анну Возвышенскую, капитан?..

Так и жили.

Как–то я вспомнил, как пожалел, что я не Анна Возвышенская, которую встречал синеглазый капитан, и удивился: а куда он, тот капитан, девался?.. Куда все мы деваемся, вроде бы оставаясь?..