Тони Моррисон - Боже, храни мое дитя

– Подальше оттащите! Подальше! – крикнул кто-то из толпы. – Того и гляди весь дом на воздух взлетит!

Но Букер ничего не слышал – он изо всех сил старался вдохнуть в легкие Куин хоть немного воздуха. Наконец вдали послышались сирены пожарных машин и «Скорой помощи»; дети, завороженные мультипликационной красотой ревущего огня, пришли в еще большее возбуждение. И вдруг крошечная искра, до той поры прятавшаяся в густых волосах Куин, взорвалась ярким пламенем, которое в одно мгновение охватило всю эту рыжую копну – Брайд едва успела сорвать с себя майку, набросить ее на голову Куин и потушить горящие волосы. Она не сразу почувствовала острую боль в обожженных ладонях; отшвырнув в сторону почерневшие и еще дымившиеся остатки майки, она посмотрела на Куин, и лицо ее невольно исказилось при виде изуродованного скальпа, покрытого страшными волдырями, между которыми еще торчали немногочисленные клочки волос. А Букер все шептал: «Да, да, давай, дорогая, дыши, дыши!», и Куин в итоге действительно задышала, кашляя и отплевываясь. Только тогда они по-настоящему поняли, что она осталась жива. Когда к ним подъехала «Скорая помощь», толпа вокруг еще больше разрослась, а некоторые зеваки, похоже, и вовсе застыли как зачарованные. Однако смотрели они, выпучив глаза, отнюдь не на стонущую обгоревшую женщину, которую на носилках поспешно засовывали в машину. Они не могли отвести глаз от чудесных округлых грудей чернокожей красавицы. Впрочем, какое бы удовольствие ни доставило этим бездельникам созерцание ее обнаженной груди, его невозможно было даже сравнить с той радостью, которую испытывала сама Брайд. Эта радость настолько ее оглушила, что она не сразу взяла из рук фельдшера одеяло, которое тот протягивал, чтобы она могла себя прикрыть. Она сделала это, лишь заметив, какое выражение застыло у Букера на лице. Правда, до конца подавить радость она так и не сумела, хоть ей и было чуточку стыдно, что она делит свое внимание между печальным зрелищем отправляемых в недра «Скорой помощи» носилок с Куин и волшебным возвращением собственных безупречных грудей.

Затем Брайд и Букер бегом бросились к «Ягуару» и последовали за «Скорой помощью».

Как только им разрешили посещать больную, Брайд стала дежурить возле нее днем, а Букер – ночью. Однако Куин впервые открыла глаза лишь через трое суток и своих спасителей явно не узнавала. Вся голова у нее была обмотана бинтами, разум затуманен анальгетиками, и Брайд с Букером оставалось только следить за трубками, подсоединенными к ее телу. Одна из них была прозрачной, как стекло, и извилистой, как лиана в дождевом лесу; вторая – плотная и тонкая, как телефонный провод. Рот и пол-лица Куин были скрыты маской, похожей на цветок белого клематиса; из-под маски доносилось хрипловатое, булькающее дыхание, а по экрану, висевшему над больничной койкой, неустанно текли, извиваясь, разноцветные линии. Прозрачные контейнеры с чем-то, похожим на выдохшееся шампанское, по капле отдавали свое содержимое через иглу, воткнутую в безжизненную руку Куин.

Поскольку прикасаться к обожженному телу Куин было запрещено, ее нельзя было даже приподнять, чтобы подложить судно, приходилось часто ее подмывать, смазывать маслом и надевать на нее свежие памперсы – все это Брайд, не доверяя равнодушным рукам санитарок, делала сама так осторожно и нежно, как только могла. А еще она по частям обтирала тело Куин влажной салфеткой, стараясь, чтобы во время «мытья» все остальное было заботливо укрыто. Она не касалась лишь ее ступней – еще в тот вечер, когда Букеру удалось оживить Куин, он настоял на том, что сам будет ежедневно омывать их, словно причащаясь на Пасху и совершая акт величайшей преданности. Он относился к этой своей обязанности очень серьезно и сам подстригал Куин ногти на ногах, умащивал ее ступни питательным кремом и медленно, ритмично массировал их, используя особый лосьон с запахом вереска. То же самое он проделывал и с кистями ее рук, разминая и массируя ей пальцы. И все это время он молча проклинал себя за ту враждебность, которая возникла в его душе во время их с Куин последнего разговора.

Оба совершали эти омовения в молчании, только Брайд иной раз что-то тихонько напевала себе под нос, и эта тишина действовала на их души, как чудодейственный бальзам, столь им обоим необходимый. Они работали бок о бок, как настоящая семейная пара, и думали не о себе, а о том, как помочь другому человеку. Во всяком случае, для обоих было сущими мучением, если приходилось сидеть вместе с родственниками других пациентов в приемном покое и бездействовать, терзаясь непреходящей тревогой. Впрочем, не менее мучительным для них было и ощущение полной беспомощности при виде распростертого тела Куин. Они замечали каждое ее движение, каждый вздох и провели трое суток в напряженном ожидании, прерываемом лишь теми малыми действиями, с помощью которых пытались обеспечить ей хотя бы минимальный комфорт. И, наконец, Куин заговорила. Точнее, из-под кислородной маски донеслось нечто вроде хриплого, неразборчивого карканья. А уже ближе к ночи, когда с нее сняли маску, Куин прошептала: