Тони Моррисон: Домой

Они вставали, как люди. Мы их видели. Как люди, стояли.

Нам нельзя было ходить к этому месту. Там, как и на всех угодьях под Лотусом, Джорджия, страшные предупреждающие надписи. Они висят на сетчатых заборах, а сетка натянута между деревянными столбами, метрах в пятнадцати один от другого. Но мы увидели подкоп, проделанный каким-то животным — койотом или собакой, — и не могли удержаться. Трава ей по плечо, мне — до пояса, и мы проползли, хоть и опасались змей. Все об зеленились об траву, и мошкара лезла в глаза, но награда стоила этих неприятностей: прямо перед нами, метрах в пятнадцати, они стояли, они стояли, как люди. С белыми бешеными глазами они били поднятыми копытами, мотали гривами. Они кусали друг друга, как собаки, но они стояли, они встали на дыбы, передними ногами обхватывали холки друг друга, и у нас дух занялся от изумления. Один был бурый, другой вороной, и оба блестели от пота. Ржание их не так пугало, как тишина после удара задним копытом в оскаленные зубы противника. А поблизости кобылы и жеребята щипали траву и безразлично смотрели в другую сторону. Потом это прекратилось. Бурый опустил голову и копытил землю, а победитель размашисто убежал по дуге, подталкивая носом кобыл.

Мы поползли в траве назад к подкопу, держась подальше от цепочки стоящих пикапов, и заблудились. Забор не показывался целую вечность, но мы не паниковали, пока не услышали голоса, настойчивые, но тихие. Я схватил ее за руку и приложил палец к губам. Не поднимая головы, а только глядя сквозь траву, мы увидели, как они стащили тело с тачки и сбросили в вырытую яму. Одна ступня торчала над краем и дрожала, как будто нога могла высунуться обратно, как будто с небольшим усилием она могла выбраться из-под земли, которую сваливали туда лопатами. Лиц хоронивших мы не видели, только их брюки; но увидели, как лезвие лопаты затолкнуло дрожащую ступню ко всему остальному. Когда она увидела, как черную ступню с грязной розоватой подошвой запихнули в могилу, она затряслась всем телом. Я крепко обхватил ее за дрожащие плечи и хотел вдавить всю в себя — я был ее братом и на четыре года старше, поэтому думал, что справлюсь. Люди давно ушли, луна уже выкатилась, как дынька, и только тогда мы осмелились шевельнуть хоть одну травинку и поползли на животах искать лаз под забором. Мы ожидали, что дома нас отлупят или выругают за то, что поздно пришли, но взрослые нас не заметили. У них были какие-то свои неприятности.

Раз ты взялась написать мою историю, что бы ты ни думала и что бы ни написала, я знаю одно: я совсем забыл те похороны. Я запомнил только коней. Они были такие красивые. Такие звери. И стояли, как люди.

Дышать. Как дышать, чтобы никто не догадался, что он не спит. Мерно и басовито храпеть, отвесить нижнюю губу. Главное, чтобы не двигались веки, сердце билось ровно и руки были расслаблены. В два часа ночи, когда проверяют, нужно ли сделать ему еще один усыпляющий укол, они увидят, что пациент на втором этаже в 17-й палате крепко спит под морфием. Убедившись в этом, они могут пропустить укол и ослабить наручники, чтобы восстановилось кровообращение в руках. Чтобы изобразить мертвецкий сон или мертвеца, лежащего ничком в грязи на поле боя, надо сосредоточиться на какой-нибудь одной нейтральной вещи. Такой, чтобы задушила малейшие проявления жизни. Лед, подумал он, кубик льда, сосулька, застывший пруд, морозный пейзаж. Нет, слишком сильное чувство от заснеженных холмов. Тогда — огонь. Нет-нет. Слишком бурно. Нужно, чтобы не вызывало чувств, не пробуждало воспоминаний, ни приятных, ни стыдных. Все, что мог вспомнить, отзывалось болью. Вообразил чистый лист бумаги — и сразу вспомнилось полученное письмо, комом вставшее в горле: «Приезжай скорей. Она умрет, если опоздаешь». В конце концов, он сосредоточился на стуле в углу палаты. Дерево. Дуб. Лакированный или мореный. Сколько реек в спинке? Сиденье плоское или выгнуто под зад? Ручной работы или фабричное, кто был столяр и где взял материал? Безнадежно. Стул вызывает вопросы, а не равнодушную скуку. Может, океан в пасмурный день, когда смотришь с палубы транспорта — и не видать горизонта, и надежды нет увидать? Нет. Нельзя, потому что среди тел в холодном трюме могут быть его земляки. Надо сосредоточиться на чем-то другом — на ночном беззвездном небе или лучше на железнодорожных путях. Никакой природы, ни поездов, только бесконечные, бесконечные рельсы.