Тони Моррисон - Боже, храни мое дитя

Хотя Букер и продумал заранее всю церемонию в честь своей любимой Куин, осуществить это должным образом ему все же не удалось. Во-первых, прах оказался каким-то комковатым, так что развеять его толком не удалось; во-вторых, его музыкальное подношение Куин – он попытался сыграть что-нибудь из «Kind of Blue» [48]– прозвучало на редкость фальшиво и без малейшего вдохновения. Не доиграв, Букер, объятый такой печалью, какой не испытывал со дня похорон Адама, швырнул трубу в серую воду ручья, словно это она оказалась во всем виновата и так сильно его подвела. Несколько минут он смотрел, как трубу уносит водой, потом сел на траву и закрыл лицо ладонью здоровой руки. Мысли в голове едва шевелились, словно мертвые. Букеру никогда даже в голову не приходило, что с Куин может что-нибудь случится, что она может умереть. Даже в больнице, заботливо ухаживая за ее ступнями и чутко прислушиваясь к ее дыханию, он думал не о ней, а о своей жизни, о своих тревогах и неприятностях. О том, что жизнь его теперь разорвана в клочья, что именно ему придется заботиться о тетке, которую он, впрочем, всегда обожал и которая взяла и умерла из-за собственной беспечности и неосторожности – кто, черт возьми, в наше время выжигает клопов из пружинного матраса бензином? А как ему, и без того попавшему в затруднительное положение, теперь быть с этой неожиданно вернувшейся женщиной, с которой когда-то было так хорошо и которая тогда казалась ему какой-то одномерной? И вот за невероятно короткий промежуток времени она ухитрилась совершенно перемениться и предстала перед ним практически в трех измерениях сразу, неожиданно проявив и требовательность, и чрезвычайную восприимчивость, и полнейшее бесстрашие. – «А с чего я, собственно, решил, – продолжал терзать себя Букер, – что я так уж хорошо умею играть на трубе? Что я достаточно талантлив, чтобы своей игрой почтить память этой замечательной женщины? Разве моя игра способна стать языком памяти, рассказать о счастье или утрате? Как же далеко унесла меня полученная в детстве травма от берегов и течений реальной жизни!» Непролитые слезы жгли Букеру глаза, но заплакать он так и не сумел.

А останки Куин, гонимые ветерком, в кои-то веки сюда залетевшим, уплывали все дальше по течению. И небо, слишком хмурое, чтобы сдержать обещание и послать хотя бы немного солнечного света, вместо этого обрушивало на землю тяжелую, влажную жару. Охваченный чувством невыносимого одиночества и глубочайшего раскаяния, Букер встал и присоединился к Брайд, терпеливо ожидавшей его в «Ягуаре».

В машине царило непроницаемое и какое-то невероятно жестокое молчание – возможно, потому что у обоих не нашлось ни слез, ни сколько-нибудь достойных слов. Собственно, важным в данный момент было только одно. Одна-единственная вещь.

И Брайд, глубоко вздохнув, все же решилась первой нарушить это гробовое молчание. «Сейчас или никогда», – думала она.

– Я беременна, – произнесла она внятно и спокойно, глядя прямо перед собой на хорошо укатанную, присыпанную гравием дорогу.

– Что ты сказала? – Голос у Букера невольно дрогнул.

– Ты же прекрасно слышал. Я беременна. У меня будет ребенок, и он твой.

Букер долго смотрел на нее, потом отвернулся и стал глядеть в сторону ручья, где по воде, наверное, все еще плыл прах Куин, а вот труба, конечно, уже утонула. Одну погубил огонь, вторую – вода; и обе они, те, кого он так сильно любил, от него ушли. Не может же он потерять и третью, последнюю. Слабый призрак улыбки изогнул его губы, когда он, резко повернувшись, вновь посмотрел на Брайд и сказал:

– Нет, он наш.

И протянул ей руку, ту самую руку, о которой она столько мечтала; ради этой руки ей не нужно было лгать, ибо это была рука доверия, рука заботы и нежности – а ведь сочетание всех этих вещей и называют истинной любовью. Брайд погладила Букера по ладони, переплела свои пальцы с его пальцами, и они обменялись легким, невинным поцелуем, а потом, наконец, позволили себе откинуться на спинки автомобильных кресел, покрытых мягкой шкурой, дать позвоночнику отдых и немного расслабиться. Глядя прямо перед собой в ветровое стекло, каждый из них пытался представить, каким же на самом деле окажется их будущее.

Мимо них не прошел никто из детей – ни с удочкой, ни гуляющих просто так. И никто из детей не видел, как эти странные взрослые, сидя рядом в пыльном сером автомобиле, с улыбкой смотрят вдаль. Но если бы все же хоть один ребенок прошел мимо, он наверняка заметил бы, как сияют лица этих странных взрослых, как мечтателен их взгляд, хотя ему, конечно, было бы невдомек, отчего эти мужчина и женщина светятся счастьем.