Тони Моррисон - Боже, храни мое дитя

Почта, которую я не разбирала много дней, даже недель, и просто сваливала в корзину на столике у двери, уже начинала оттуда вываливаться. И я решила, что сперва попробую найти в холодильнике хоть что-нибудь съедобное, а потом просмотрю эту кучу корреспонденции. Содержимое корзины я вытряхнула на пол – это были мольбы о денежных пожертвованиях чуть ли не от каждого благотворительного учреждения в мире, бесчисленные обещания подарков и выгодных процентов от банков, рекламные предложения от различных магазинов и умирающих бизнесов. Среди всего этого спама нашлось только два действительно стоящих внимания письма. Одно от Свитнес: «Привет, милая…», а дальше знакомая чушь насчет того, что говорят ее доктора, и прозрачный намек на потребность в деньгах. Второе письмо было адресовано Букеру Старберну; его прислал некий Сальваторе Понти с Семнадцатой улицы. Я вскрыла конверт и обнаружила в нем просроченный счет за работу и напоминание о том, что его необходимо немедленно оплатить. Шестьдесят восемь долларов. Некоторое время я раздумывала, как поступить: то ли выбросить послание в мусорную корзину, то ли все же съездить к мистеру Понти с Семнадцатой улицы и выяснить, за какую именно работу он хочет получить шестьдесят восемь долларов. Но решиться на что-то конкретное я не успела: снова зазвонил телефон.

– Привет! Ну, и как все было? – затарахтела Бруклин. – Как это «когда»? Да вчера вечером! Небось, сказочно? Ты, надо сказать, была просто сногсшибательна. Как всегда, впрочем. – По-моему, разговаривая со мной, Бруклин то ли что-то жевала, то ли прихлебывала. Скорее всего, нечто бескалорийное, но «богатое энергетически»; в общем, какую-нибудь изысканную диетическую дрянь без вкусовых добавок и красителей. – По-моему, на этой вечеринке ты классно взбодрилась. Или нет?

– Да, конечно. Все было отлично, – промямлила я.

– Звучит несколько неуверенно. Так кем оказался тот классный парень, с которым ты ушла? Мистером Роджерсом [14]или Суперменом? Как его, кстати сказать, зовут?

Я подошла к прикроватному столику и заглянула в оставленную записку.

– Его зовут Фил… – Я назвала и фамилию, но она мне ровным счетом ничего не говорила.

– Ну и как он? Мы с Билли потом к Рокко поехали, и там…

– Бруклин, мне непременно нужно куда-нибудь выбраться. Куда угодно, только подальше отсюда.

– Что? Прямо сейчас, что ли?

– Мы ведь с тобой говорили об этом. Помнишь, я предлагала какой-нибудь круиз? – Господи, до чего жалобно звучал мой голос!

– Говорили, точно. Но только после того, как «YOU, GIRL!» отправит первую партию товара. Кстати, привезли образцы подарочных пакетов, а у ребят из отдела рекламы есть несколько классных идей насчет…

Бруклин еще долго продолжала бы трещать, но я прервала ее:

– Слушай, извини, но я попозже перезвоню, хорошо? У меня голова с похмелья трещит.

– Ничего удивительного! – захихикала Бруклин.

Повесив трубку, я точно знала, что съезжу к этому мистеру Понти и выясню, в чем там дело.

К детям мне теперь даже приближаться не разрешено. «Домашний уход за больными» – вот максимум того, что было позволено после УДО. Меня, впрочем, это вполне устраивало. Та первая женщина, за которой мне поручили ухаживать, оказалась очень милой и все время благодарила за помощь. А я была даже рада находиться вдали от шума и большого количества людей. В «Декагоне» было слишком шумно; там сидело много женщин, обиженных жизнью и людьми, да и сволочных охранников хватало. Еще в самую первую неделю моего заключения, в Брукхевене, до того как меня перевели в «Декагон», у меня на глазах одной из моих сокамерниц охранник пряжкой ремня со всей силы врезал по затылку только за то, что она столкнула на пол тарелку с едой. А потом он еще заставил эту женщину опуститься на четвереньки и есть прямо с пола. Она попыталась было, но ее тут же стало выворачивать наизнанку, и охранник поволок беднягу в лазарет. Между прочим, еда была не такой уж и плохой – кукурузный пудинг с тушенкой. По-моему, она просто больна была; может, грипп подхватила или еще что. «Декагон» был, безусловно, лучше Брукхевена; в Брукхевене охранники очень любили догола раздевать женщин-заключенных и обыскивать чуть ли не на каждом входе-выходе, а то и просто так. Но и в «Декагоне» все же случались всякие драматические истории между заключенными и надзирателями. Впрочем, даже когда выпадали относительно спокойные дни и каждый работал на своем месте, вокруг все равно царил неумолчный шум – смех, ссоры, потасовки, чьи-то истерические выкрики и так далее до бесконечности. Даже когда в камерах гасили свет, уровень шума лишь немного снижался – с оглушительного рева до средней громкости лая. Во всяком случае, мне так представлялось. Тишина и покой – вот что более всего привлекало меня в работе домашней сиделки. Однако всего через месяц мне пришлось с моей подопечной расстаться: оказалось, что у нее есть внуки, которые навещают ее по уик-эндам. И тот офицер полиции, к которому я была прикреплена, подыскал мне нечто аналогичное, но уже никак не связанное с детьми – это была работа в частной лечебнице для тяжелобольных, которая хоть и не называлась хосписом, но именно хосписом, по сути дела, и являлась. Сперва мне не нравилось, что вокруг столько людей, да еще занимающих более высокую должность, перед которыми я должна отчитываться. Но постепенно я к этому привыкла, тем более мое начальство и не думало мной командовать или угрожать мне. Я привыкла даже к тому, что все вокруг облачены в медицинскую форму – а всякая форма вызывала у меня отвратительное ощущение пребывания в тюрьме.